сущим пустяком, и теперь даже хотелось, чтобы привлекли именно за это — пусть липовое — дело, чтобы именно та июньская перебранка священника со счетоводом сельского Совета по поводу рыболовных сетей оказалась действительной причиной ареста. Из двух зол Александра Стефановна выбирала меньшее, но от нее абсолютно ничего не зависело.
Из протокола допроса обвиняемого Петухова Алексея Степановича от 25 октября 1937 года
Вопрос: Вы арестованы как участник контрреволюционной повстанческой организации. Дайте об этом показания.
Ответ: Участником контрреволюционной организации я не являлся и не являюсь.
Вопрос: Неправда. Следствию точно известно, что до дня вашего ареста вы являлись активным участником контрреволюционной повстанческой организации и вели контрреволюционную деятельность. Предлагаем дать правдивые показания.
151
Ответ: Утверждаю, что участником контрреволюционной Организации я не являюсь и контрреволюционной деятельности не проводил.
Вопрос: Вы лжете. Еще раз предлагаем вам дать правдивые показания.
Ответ: Я сказал правду, больше сказать ничего не могу.
То же самое он повторит и утром 28 октября, успев в этом промежутке междудопросья (старого человека надолго не хватило, потребовался трехдневный перерыв) послать домой прощальную весточку. На встречу он больше не надеялся. И это действительно было так: никаких свиданий, никаких писем, никаких теплых вещей. Самые страстные молитвы Александры Стефановны в честь мученицы Параскевы Пятницы, бабьей заступницы, день которой пришелся как раз на конец октября, не в силах были что-либо изменить. Жернова обвинений домалывали ее мужа, он еще был жив, но уже обречен.
Думаю, это понимал и сам Алексей Степанович. Сегодня можно лишь гадать, какие мысли бродили в его голове, что вспоминал он, тягостно ожидая исхода, о чем молил Бога в последние недели своей жизни. Но то, что этот шестидесятидвухлетний старец, возвращаясь с допросов, оставленный наконец-то в покое своими преследователями, перебирал четки прожитых лет, в этом не сомневаюсь. Скорее всего, памятуя слова из книги Екклесиаста: «Во дни благополучия пользуйся благом, а во дни несчастья размышляй», он предавался долгим горьким раздумьям, потрясенный давным давно знакомой истиной о «суете сует». Судьба всю жизнь словно испытывала крепость его духа, ввергая то в пучину тюремных страданий, то стыдной бедности, то долгой разлуки с семьей, а то, наоборот, вдруг благосклонно потворствовала успехам (случались и такие, пусть редкие, но
152
счастливые моменты). И даже в самые последние дни его вольной жизни он, пережив подъем духа, обласканный и церковью и светской властьюг буквально через день будет оболган и унижен* Прощаясь в Петрозаводске со своими сыновьями — Геной, Володей и Ваней, живущими в городе, он не без торжественности сообщил им о том, что пожалован званием протоиерея и по решению Совмина республики назначен главным хранителем Преображенского и Покровского храмов. И в этот же день его арестуют, как нарочно, возле стен тех самых спасаемых им долгие годы кижских церквей. Непонятно, почему этого не сделали несколько часов назад, в Петрозаводске? Зачем, невольно дав ему возможность проститься с Кижа-ми, не позволили свидеться с женой и младшей дочерью Галенькой, весь день маявшейся на берегу, поджидая его? Никаких объяснений тут нет. Есть лишь человеческая боль, когда накинутую на шею веревку то затянут смертельно, а то вдруг, ослабив, дадут глотнуть воздуха. Есть необъяснимое и непрощаемое надругательство, когда по воле какого-то начальника каждый наступивший день приходит как последний.
И речь не только о Петухове, но о нем в особенности, священнике, осужденном — не в фигуральном смысле слова, так как шесть месяцев исправительных работ были вполне реальны, однако по-прежнему проводившим службу, утешавшим верующих. Каково должен чувствовать себя человек, ежеминутно ожидающий ареста и находящий в себе силы заклинать прихожан словами Нагорной проповеди: «Любите врагов ваших... И молитесь за обижающих вас»?
Нехорошо так говорить, но, знакомясь с судьбой Алексея Степановича, отыскивая в архивных зале*
m
жах документы, так или иначе связанные с ним, у меня помимо моей воли зрело удивление: почему его так долго не арестовывали? Все факты, следуя морали и логике тех лет, были против него. Сама жизнь его складывалась так, что он кругом оказывался виноват перед новой властью и ее идеологией. Виноват с самого дня своего рождения. Его отец — архангельский священник, отец его жены — тоже священник. И Алексей Степанович и Александра Стефановна (в девичестве — Попова) закончили духовную семинарию в Архангельске, одно это обрекало классово чуждых по происхождению Петуховых на смерть. Но мало того, после недолгих лет учительства в архангельской глубинке (в деревнях Маслозеро и Юшкозеро), А. Петухов, следуя семейной традиции, в 1910-х годах принимает сан священника, на всю жизнь связав себя с церковью.
В Юшкозерском приходе Ухтинской волости и встретит отец Алексий 1917 год, неожиданно для себя став врагом советской власти и по причине социального положения.
Вроде бы удалив семью Петуховых от центров политических столкновений, спрятав их в медвежьем архангельском углу, куда и новости-то доходили много времени спустя, судьба как бы посмеялась над ними, именно из Ухтинской волости сделав центр борьбы с советской властью в Карелии. Здесь то белофинны, то красные попеременно провозглашали свое верховенство. И только к концу декабря 1921 —началу 1922 года белофинны окончательно были изгнаны из Карелии.
Привычная строчка из исторического повествования, не так ли? Однако, если смотреть на происходящее через призму людских судеб, то все выглядит гораздо сложнее и значительно трагичнее.
154
Отступая, белофинны принудительно (в качестве заложников?) уводили с собой местных 'жителей, в основном мужчин. В один из январских дней 1922 года из избы Петуховых вывели Алексея Степановича и его родного брата Александра (учителя), поставив их, как и других юшкозерцев, перед выбором: или в Финляндию, или на болото, где шли расстрелы. И, естественно, люди предпочитали жизнь, надежду на завтрашнее возвращение домой. Алексей Степанович оставлял в Юшкозере жену и пятерых детей (накануне, 5 декабря 1921 года родилась дочь Августа). Так он вместе с братом очутился в г. Каяни. По документам, сохранившимся в государственном архиве Ленинградской области, отец Алексий числился «пастором карельских перебежчиков». В этой должности он пробудет до конца марта 1924 года, т. е. до момента своего возвращения по персональной амнистии домой, на Родину.
Хотя, как мне удалось выяснить, имелась возможность остаться в Финляндии, местные власти благоволили к добросовестному христолюбивому священнику, а что еще важнее — последнего почитала карельская православная паства. Петухову даже предложили перевезти в Финляндию оставшуюся в России семью, выдавали паспорта на всех домочадцев, сулились с материальной помощью. После колебаний Алексей Степанович отпишет домой письмо, подробно сообщив о неожиданном для него предложении. И в ответ с облегчением получит твердое женино: нет. Он тяготился долгой разлукой, скучал по детям, мечтал о встрече, но еще больше боялся постоянной чужбины. Все его письма тех лет затерялись, и лишь чудом сохранившаяся пара открыток, высланных из Каяни в Архангельскую губернию родной
155
сестре Клавдии (кстати, тоже учительнице) да детям — в Юшкозеро, несколько приоткрывают его душевное состояние. Всего пять-шесть строк скупого текста: живы, здоровы (и о брате Александре), но не утерпел, вскользь пожаловался: «Вот уже вторую Пасху вдали от семьи и родины. Когда вернемся, неизвестно». Слава Богу, открытки не попали в дело, не были в 1937 году представлены в качестве «вещественных доказательств», иначе изуверы запросто прочли бы в них шифрограммы. Впрочем, следователям достаточно будет того, что он был в Финляндии. Был — значит, шпион, значит, враг.
Трудно сказать что-либо определенное об отношении Алексея Степановича к новой власти. Он всегда старался избегать бесед на подобные темы, не высказывая свои симпатии или антипатии. Но в 1924-м возвращается он, по-моему, не в Советскую Россию, а в Россию, которую любил, где были его русские корни, где ждала его семья. К власть же придержащим, судя по всему, относился он, согласно посланию Павла к римлянам, призывавшего подчиняться им: «...отдавайте всякому должное: кому подать, подать; кому оброк, оброк; кому стрех, страх; кому честь, честь». Впрочем, об этом разговор еще впереди.
После возвращения Петухова в Россию, епархиальное управление вскоре переводит его в Пано-зеро, где он принимает новый приход. Пришлось заново обустраиваться, обзаводиться хозяйством: они приобрели корову, чтобы было свое молоко для детишек. Здесь, в Панозере, в 1925 году родилась дочь Галя — последний ребенок. Зажили, кажется, неплохо. Младшие ходили в финскую школу, старшие — работали. Володе, первенцу, исполнилось уже 18 лет. Пожалуй, это был самый
156
спокойный период в их жизни — с 1925 по 1932 годы. И относительно благоустроенный. Если, конечно, сравнивать эти годы с предстоящими мытарствами. А в общем-то панозерская жизнь была ох какой несладкой для священника и его семьи — семьи лишенцев (лишенных конституционных прав), члены которой автоматически превращались в изгоев, в людей третьего сорта, кого государство намеренно отлучало от мира, противопоставляя ему.
Августа Алексеевна до сих пор с горечью вспоминает давние деревенские обзывки: поповские дети и лишенцы.
— Постоянно попрекали. Конечно, обидно было. Плакала, маме пожалуешься — дразнятся. Она посмотрит мягко и тихо скажет: не обижайся на людей. Даст кусок хлеба — иди гуляй. Нам с Галей не пришлось хлебнуть того горя, что старшие пережили. Подразнят, перестанут — не беда. А вот братья — Володя, Ваня, Гена — те на шкуре собственной узнали, что значит быть лишенцами. Представьте себе, их всех заставляли отрабатывать взрослые нормы на лесозаготовках. Это Гене-то в 12 лет! И попробуй возрази. Так за него брат Володя работал. И свою норму сделает и Генииу.
Галина Алексеевна вмешивается:
— Это одно, а то что их ни в общий довояьст-венный котел не принимали, ни в землянку ночевать не пускали. Живи в лесу как знаешь. Сдохни там — рады, кажется, будут. Как выжили? Потому и сбежал Гена из дому.
— Как сбежал? — переспрашиваю удивленно.
— Точно не скажу, знаю: папа с мамой обговорили, да и отослали втихаря Геню в Мурманск, к родственникам, он у них жил и учился.
— И на лесозаготовках никто не спохватился?
157
— Володя работал за двоих, крестьяне местные молчали. Сошло с рук. А в начале 30-х мы переехали в Суну, новое место папиной работы.
Этот переезд Петуховым обошелся дорого. И не только потому, что пришлось нажитое оставлять. Причиной трагедии стала всеобщая любимица корова. Куда ее девать? Решили продать. А тут как на грех подвернулся местный крестьянин, уговоривший Алексея Степановича не продавать, а обменяться коровами. У Петуховых стельная, а у него — яловая, т. е. у одного — с приплодом, а у другого — пустая. Понятно, крестьянину желательно заполучить корову с теленочком, но и Петуховым выгоднее с убоиной переезжать, все на первое время кусок мяса будет на столе, а то пока еще обживешься. Стельную же корову резать нельзя, законом запрещено. В общем, договорились. Петуховы уехали в Суну, куда вскоре пришла и судебная повестка: против Алексея Степановича возбуждено уголовное дело за убой стельной коровы. Он, абсолютно уверенный в полной своей невиновности, и жену успокоил — недоразумение. Выехал — и как в воду канул. Только через пару недель Александра Стефановна узнает от знакомых, что перепуганный (или запуганный?) крестьянин от всего открестился: знать, мол, ничего не знаю. Документов же при обмене не оформляли. Так Петухову и припаяли полтора года лишения свободы за «хищнический убой скота», с отбыванием наказания в Бесовецкой сельскохозяйственной колонии (возле Петрозаводска). К семье он вернется только в 1933 году. После чего вскорости они переедут в Заонежский район.
За все перенесенные мучения отца Алексия как бы облагодетельствовали Кижским приходом. Осенью 1933-го Петуховы перебрались на новое
158
Кижский погост в начале 20 века
место жительства со своим неизменным старым-престарым шкафом, деревянной кроватью, самоваром, швейной машинкой — единственной ценностью и кормилицей — да кое-какой другой утварью. Голь,— рассуждали о них с удивлением в деревне Боярщина. Петуховы больше не пытались строиться, заводить корову. Оставшихся от переезда денег хватило только на козу. Угол задешево сняли у одного из крестьян, заняв просторную комнату. Самому Алексею Степановичу стукнуло уже 58 годков, матушка — на пять лет моложе, тоже в возрасте. Дети выросли, разъехались. Лишь Галя да Гутя (Августа) — школьницы, оставались еще с родителями. Сладость их старости. Жили ими да заботой о приходе.
Органами власти была зарегистрирована местная община, достигавшая — в те-то годы! — более тысячи верующих. Не погрешу против истины,
159
сказав, что остаток дней своих отец Алексий полностью положит на спасение Преображенского и Покровского храмов.
И когда Он снял пятую печать, я увидел под жертвенником души убиенных за слово Божие и за свидетельство, которое они
имели.
Откровение Иоанна. 6, 9
Итак не бойтесь их: что нет ничего сокровенного, что не открылось бы, и тайного,
что не было бы узнано.
Евангелие от Матфея. 10, 26
Заонежский район в двадцатые — тридцатые годы портил все антирелигиозные сводки, отправляемые в центр. Огромное количество церквей сильно досаждало республиканскому начальству, которому из Москвы предписывали «жесткое наступление на церковь». В архивных документах обнаружил фразу-символ, упорно кочевавшую по многочисленным циркулярам тех десятилетий: «В Заонежском районе крайне неудовлетворительно поставлена антирелигиозная работа». В любой «безбожной справке» (так для краткости именовались отчеты местных отделений Союза воинствующих безбожников (СВБ) в круг негативных примеров почти обязательно попадал этот край. Интересно, что он отличался религиозностью и в дореволюционный период. Например, из всех 742 молитвенных зданий Карелии 167 (!) находились в Заонежье. В годы советской власти медленнее всего церковь отступала тоже тут. Еще к началу 1936 года здесь оставались незакрытыми более ста часовен и церквей, правда, к концу года число их сократится уже до восьмидесяти, причем в раз
160
ряд действующих попадет лишь половина. Особенно быстро гибли церкви. Из 23 незакрытых церквей (данные на середину 1936 года) постоянно действовали лишь девять, из них «три музейных, из коих две в Кижском сельском Совете и одна в Яндомозерском».
Из секретного доклада «О состоянии антирелигиозной работы по Заонежскому району» (июль 1936 года) узнал, что кроме того «до сих пор не закрыто 58 часовен, на которых висят колокола и крестьяне в местные праздники приглашают попа служить молебны».
Забегая вперед, скажу: полностью в Заонежье церковь как общественный институт ликвидирована только в послевоенные годы. Заонежье цепко держалось за веру, однако сила солому ломит. Это кто же выдержит, когда «уполномоченные», регулярно обходя дома, с целью дальнейшего разбирательства, выясняют, кто держит иконы (а в каждом крестьянском дому по 5—6 икон было точно), кто не убоится общения со священником, если оно приравнивается к антисоветскому деянию (и все знали, что за этим следует). Поэтому не поворачивается язык винить людей за молчаливое соглашение с гонениями на церковь, худой у них был выбор: между жизнью на свободе (награда за молчание) и лагерем (вступись за церковь). Хотя пассивные формы протеста случались. Вот несколько примеров. Жители Великонивского сельсовета, согласясь в 1936 году на закрытие и переоборудование церкви под клуб, вдруг нелогично отказались идти на торжественное первомайское празднество (со спектаклем) в этот самый клуб, не желая осквернять храм. Все жители! Или еще — паяницкие крестьяне, спасая свой сельский церковный праздник,— каждая заонежская деревня имела
1 1 Зак. 3317 161
своего святого покровителя — умудрились дату образования колхоза имени Ярвисало совместить с Петровым днем, который они десятки лет праздновали, а тут им запретили. Действительно, голь на выдумки хитра.
Но даже на этом фоне Кижский приход выделялся своей отчаянной решимостью. Кажется, не случалось больше примеров, чтобы прихожане, организовавшись, выступили против предрешенного сверху закрытия приходских церквей и часовен. И это в середине тридцатых годов, когда уже шли аресты, и за значительно меньшие действия (а часто и без всякого повода, лишь за какой-нибудь слух) «заговорщиков» расстреливали! А тут натуральный мятеж: больше тысячи прихожан голосуют за сохранение своих церквей, лишь восемьдесят человек не рискуют перечить властям. И в центре всех страстей отец Алексий.
Тогда, в 1935 году, Заонежский райисполком был вынужден отступиться. На время. За нерешительность действий районное начальство тут же вздули. Из Петрозаводска давили капитально. Сразу несколько проверок с угрожающими выводами: «за последние полтора года ни одного постановления райкома и райисполкома по антирелигиозной пропаганде в районе нет». Районную газету «Заонежская правда» обвинят в том, что за тот же период времени в ней появились лишь 12 заметок «констатирующего характера и ни одной... разоблачительной». В разделе доклада «Что нужно делать?» без излишней дипломатичности (тем более документ все равно секретный) предлагалось бороться с церковью «до конца». Попов и дьяконов уже не называли, как бывало раньше, «строителями культа», их официально именовали теперь врагами. Все они находи
162
лись под контролем, на каждого собиралось досье. Что особого труда уже не составляло, так как к 1937 году в Заонежье оставалось всего-то десять священнослужителей. Последние.
Сегодня в принципе общеизвестна атмосфера тех лет. Однако позволю себе привести один документ той репрессионной эпохи, касающийся непосредственно Кижского прихода. Это не очень грамотный отчет студента Карельской Высшей коммунистической сельскохозяйственной школы В. Фефилатьева, проходившего в районе практику и подробно отчитавшегося в РК ВКП(б) об увиденном и услышанном. «Меня поразили здесь старые традиции, колокольный звон, попы, монахини и другие старые предрассудки, которые безусловно очень сильно отражаются на всех проводимых мероприятиях...» Как видите, достаточно невинная по тем временам мысль могла быть и покруче. Но уже звоночек, охотно готовый откликнуться громом. Просто пока еще не востребовали этого. Хотя в документах обкома ВКП(б), писавшихся, кстати, тем же летом 1936 года, все уже вполне откровенно: необходимо бороться с «классовыми врагами, окопавшимися в религиозных организациях». Так что студент чуток, уловил конъюнктуру. Вот только по неопытности не сумел раскрутить ситуацию. Впрочем, ему простительно — всего лишь еще учился быть «верным сталинцем». Любопытно, что Фефилатьев после окончания школы будет направлен на работу именно в Заонежский райком партии и сумеет показать, что учился не зря. Не забудутся им и неприятно поразившие его когда-то действующие кижские церкви.
Пока же А. Петухов оставался на месте, и церкви все еще не закрыты.
163
Но, как говорится, не мытьем, так катаньем — не сумели добровольно склонить кижан к закрытию Преображенской и Покровской церквей, так попробовали силой заставить. В сентябре 1936 года Заонежский РИК, не утруждаясь соблюдением каких-либо законов, закрыл в д. Кижи Преображенский храм. У верующих внаглую отобрали ключи, сам председатель сельсовета об этом позаботился.
Тогда 4 декабря церковный совет, заручившись поддержкой тысячи прихожан, обращается с жалобой на действие райисполкома в КарЦИК и Ленинградское областное отделение по делам музеев и охране памятников старины, прося разбирательства. Защищаясь в свою очередь тем, что здание было передано по договору в бесплатное пользование верующим Кижского прихода, что храм никогда еще не был в строгом смысле слова «музеем» (хотя всегда был открыт для ценителей старины), и что церковный совет сам готов проводить экскурсии.
По всей видимости, письмо было воспринято как оскорбление власти. И долгое время опасно нависавшая над Кижским приходом лавина стронулась, подминая, круша в своем падении все стоящее на пути.
Наивно думать, что Петухов этого не предвидел. Хотя, возможно, надеялся, что пронесет, как-нибудь устроится. Ведь обошлось же в 1935-м. И год спустя, в 1936-м он опять рискует, зная, что гонения на церковь усиливаются, что идут аресты. Алексей Степанович не исключал, что и его могут взять. Я так уверенно произношу это, зная со слов дочерей, что отец несколько раз при них заводил подобные разговоры с матерью. Он не запугивал ни себя, ни родных, просто предупреждал. Хотя нервы, видимо, и у него были на пределе.
164
После очередного известия о репрессиях против семей священников, он скажет жене, что решил оставить службу. Александра Стефановна, испугавшаяся этой мысли, терпеливо уговаривала его не торопиться, подумать. «Как же ты на людей после смотреть будешь? Ведь они твоей крепостью за Бога держатся. Оставь. Грех думать об этом». Она никогда не перечила мужу и в этом разговоре скорее помогала, чем укоряла, повторяя: не волнуйся за нас, уж как-нибудь, Бог не даст в обиду. Наверное, припомнилось ей тогда его возвращение из Бесовца, когда произошел подобный же диалог и она сумела его успокоить, прогнав отчаяние, минутную слабость.
Алексей Степанович брал снасти и уходил на рыбалку, возвращаясь, подолгу молчал. А она без него, плача, вымаливала сразу у всех святых силы для мужа.
В 1936 году в газете «Красная Карелия» нередко публиковались статьи об отрекшихся священниках. Эти газеты подолгу лежали на виду тонюсенькой стопкой (6 священников — 6 газет), то ли оберегая его от стыдного шага, то ли подготавливая к нему. И опять потрясение: вешкелицкий священник, оставив паству, ушел работать на лесозаготовки, кончезерский стал крестьянствовать, отказавшись от прихода. Шесть плюс два, итого — восемь. Господи, как быть?
Отец Алексий по-прежнему исправно вел службу, все свободное время проводя теперь в одиночестве, на рыбалке.
Я не судья его сомнениям и не знаю, какие мысли бродили у него в голове, но, изучая судьбу Петухова, пытался понять его, самому себе его объяснить. И, кажется, нашел достаточно близкую характеристику Алексею Степановичу. Точнее, по
165
заимствовал ее у Василия Васильевича Розанова, русского философа, который, рассуждая о церкви и «спокойно-русских людях», писал о последних: «Религия была (для них.— А. Ц.) каким-то боковым фундаментом, который поддерживал всю эту гору благородного труда». Пусть не основным, но все-таки фундаментом. И жена первой это почувствовала: откажись он — пусть ради их спокойствия— от своего «бокового фундамента», сам же и погибнет, изведет себя душевными терзаниями.
Сомнения постепенно проходили, вытесняясь желанием сохранения для прихода Преображенской церкви. Тут уже не до собственных переживаний. Но после колебаний, встревоживших жену, она с не меньшим страхом смотрела теперь, как он безоглядно, словно откупаясь за недавние греховные помыслы, сопротивлялся указаниям советских властей, по мере их отказов в просьбе не трогать Преображенскую церковь, обращаясь все выше и выше — от РИКа дойдя до ВЦИКа.
Он не считал себя решительным. И это скорее всего правда. Сужу по страшной примете: в партийных отчетах того времени нет упоминаний его фамилии. Тогда как все наиболее рьяные заонеж-ские священники были занесены в черные списки. «Типиницкий поп,— сообщалось в донесении,— на колхозном собрании выступил с требованием, чтобы докладчик доказал успехи социалистического строительства. По заявлению парторга, этот поп пользуется среди населения большим авторитетом, читает колхозникам газеты, художественную литературу».
Довольно часто в справках фигурирует фамилия сен ногубского священника Любицкого, а без вырозерского протоиерея Смирнова не обходится практически ни одна информация из Заонежья.
166
Личность весьма колоритная. Представьте себе, при обсуждении проекта Конституции СССР в 1936 году он ходил по домам и убеждал колхозников, что, согласно статье 1 25, верующие имеют полную свободу религиозных шествий (в этом замечен был и Любицкий). Протоиерей, обходя деревни, как написано, «под видом сапожника», разъяснял, что с «материалистическим пониманием мироздания он не согласен». Читал по домам настоятельно рекомендуемую тогда коммунистами книгу Н. Островского «Как закалялась сталь», извлекая из нее неожиданную мораль: «Корчагин — бунтарь и погиб оттого, что не внял господним предупреждениям, после чего Иисус и покарал его слепотой».
Смирнов, подобно партийным пропагандистам, не забывал цитировать Сталина, в особенности те места его ноябрьского 1936 года доклада на VIII Всесоюзном съезде Советов «О проекте Конституции Союза ССР», в которых генсек возражал против лишения избирательных прав служителей культа. (В скобках замечу, не потому ли в Велико-нивском сельском Совете на торжественном собрании по случаю 1 Мая 1937 года в президиум поступили вопросы: существуют ли в стране училища, где могут учиться священники, и можно ли попов принимать теперь в колхозы? А в декабре того же года, в день выборов, на одном из участков Заонежского района обнаружатся записки, в которых верующие предлагали избрать в Верховный Совет СССР митрополита Московского, о чем ЦИК КАССР сразу проинформирует Ем. Ярославского, главного безбожника страны Советов.)
К Смирнову давно присматривались органы НКВД. Еще не зная сути «дела Петухова», я был уверен, что он обязательно будет фигурировать
167
там в качестве какого-нибудь организатора. И точно. Петухов «признается», что в 1936 году его вовлек в контрреволюционную заонежскую организацию не кто иной, как Смирнов, что «подтвердит» и последний. (В 1957 году военный прокурор Северного военного округа своей подписью заверит, что все это абсолютная ложь.)
Поразительно, но протоиерея Смирнова ни в 1936, ни в 1937 годах не тронули. И церковь вырозерская продолжала действовать вплоть до июля 1938 года. Ее закрыли лишь после того, как сельский сход восемьюдесятью тремя процентами голосов согласился передать здание под клуб. В октябре 1938 года закроется и сенногубская церковь. Любицкий со Смирновым разделят участь Петухова. Судьба лишь несколько отдалит их смерть, первым бросив на произвол кижского отца Алексия. Казалось бы, тишайшего из заонеж-ских пастырей: «Из попов более активными являются вырозерский поп Смирнов и сенногуб-ский поп Любицкий. Другие попы и церковники также ведут большую работу среди населения, но достаточных материалов, показывающих их работу, к сожалению, райком и другие организации не имеют...» А первым почему-то арестовали Алексея Степановича.
Мне думается, объяснение тут следует искать в спорах, шедших в 1935—1937 годах вокруг Преображенской церкви. Кижские храмы были своего рода христианским центром для Заонежья, своим Иерусалимом, куда шли очиститься душой, испросить прощение у всевышнего. В те годы практически никто не воспринимал ни Покровскую, ни Преображенскую церкви как памятники архитектуры. Ими восхищались местные прихожане, гордились, но видели в них только храмы Господни.
168
Причем со своими специфическими особенностями: Преображенская считалась летней церковью, служба в ней велась начиная с Пасхи и длилась по 14 октября. После чего открывалась церковь Покровская, зимняя. Так издавна было принято на северных погостах. Веками не нарушалась традиция. А в 1929 году ВЦИК и СНК РСФСР принимают решение, которое гласит, что каждое религиозное общество имеет право пользоваться только одним молитвенным зданием. Понятно, с какими целями принималось это решение, и легко просматривались его последствия. Это еще благо, что кижская община только с 1935 года стала преследоваться, иначе развязка наступила бы гораздо раньше.
Уже вспоминалось, как в сентябре 1936 года Петухов отважился восстать против указаний Заонежского райисполкома. И хотя Карельский ЦИК тогда и пожурил местную власть за «нарушение законодательства при закрытии церкви» (формально решение не было утверждено ни РИКом, ни КарЦИКом), однако против самой идеи не возражал. Просто потребовал «оформить» решение. Сентябрьскую ошибку исправили. 24 ноября Зао-нежский РИК «предлагает Кижскому сельсовету немедленно взять под свое наблюдение и охрану церкви-музея, для чего изъять от церковного совета ключи в свое ведение...», а 13 февраля 1937 года комиссия по вопросам культа при Президиуме ЦИК Карельской АССР утверждает это решение Заонежского РИКа, в свою очередь предлагая взять Преображенскую церковь в «непосредственное ведение республиканской комиссии по охране памятников старины». 9 марта Президиум КарЦИКа своим постановлением подтверждает это решение.
169
А. С. Петухов с родственниками
Прихожане во главе с А. Петуховым обращаются за поддержкой во ВЦИК СССР, откуда в апреле 1937-го им перешлют документ, подтверждающий правомерность действий карельских властей. Писать больше некуда, до самого верха дошли. И никто из заонежских верующих не надеялся больше в светлое Христово воскресение переступить порог храма Преображения Господня. Но отец Алексий, вопреки всем светским решениям, пасхальную службу проведет именно в нем. И все лето священник, как и до него 200 лет, встречает прихожан в Преображенской церкви. Знали об этом власти, нет — не скажу. Никаких документальных свидетельств не обнаружил. Хотя уверен, что Заонеж-ский РИК был в курсе дел, как и предполагаю, что слух о строптивом кижском священнике мог доходить до Петрозаводска. Но активных действий против Петухова не предпринималось, если, ко
170
нечно, не брать в расчет явно спровоцированный скандал в Кижском сельсовете, закончившийся судом. И опять загадка: почему его сразу не арестовали (срок был определен)? Заканчивалось лето, наступала осень, а об отбытии наказания даже никто не вспоминал. Случайность все это или какая-то дьявольская игра, постепенно вытягивающая из отца Алексия нервы, лишающая его воли к сопротивлению? Не стану гадать. Но то, что он действовал с отчаянной решимостью, смелостью смертника — это точно. В последний для него праздник Преображения Господня—19 августа 1937 года — Алексей Степанович произнесет такие слова проповеди, что их одних тогда вполне хватило бы для вынесения смертного приговора. Текст проповеди был изъят во время обыска и сохранился в деле. Дочери Петухова объяснили мне этот факт: оказывается, их отец все проповеди заранее записывал и тексты после окончания службы не выбрасывал. По его разумению, они должны были показать добромыслие проповедей. Однако та запись, что попала в дело, сыграла как раз уличающую роль, став доказательством его «виновности».
Отец Алексий, призвав вспомнить Преображение Господне, сразу заговорил и о храме, именованном в честь этого праздничного события: «Свыше двухсотлетия храм этот служит украшением вашей местности, а сейчас пользуется вниманием со стороны верующих и неверующих». И далее предложил побеседовать вообще о церкви, «также о вере православной». Сравнив церковь Христову с кораблем, он нарисовал картину бедствий, возможной скорой гибели судна. В деле эти строки подчеркнуты! «Да будет вам всем известно, что корабль Христов, церковь православная теперь переносят страшную бурю и находятся в страшной опасности.
171
За 1000 лет существования православной церкви на Руси никогда она не была в столь тяжелом положении, как сейчас. Враги христианства не дремлют, враги напрягают все силы, чтобы утопить священный корабль Христов и уничтожить веру православную, ...все устремилось на церковь, чтобы обессилить ее вконец, разбить ее».
Во время допросов его с пристрастием спрашивали, кого он имел в виду под врагами, в свою очередь объясняя, какие враги вскоре будут уничтожены. Отец Алексий в проповеди не убоялся сказать и о том, что болью сидело в каждом — о репрессиях. Некогда многолюдное Заонежье (в 1936 году здесь проживало более 26 тысяч человек) молниеносно опустевало. Все видели. Все молчали. И, конечно, слова отца Алексия о гибнущих людях («на корабле гибнут, гибнут и по чужой и по собственной воле»)— не простились ему.
Алексей Степанович сказал то, что видел, о чем думал, что было правдой. Вот в чем он провинился перед советской властью.
Печальный исход был предрешен еще и потому, что к 1937 году антирелигиозная истерия набрала такие кровавые обороты, которые неизбежно вели к гибели Петуховых, Смирновых, Любицких. Во многих партийных, советских документах они именовались не иначе как врагами (в одном из отчетов обнаружил даже именную графу «Наши враги»). Общественное мнение долгие годы подготавливалось, чтобы с легкостью принять эту варварскую мысль.
Заонежье в отличие от других районов, скажем Кестеньгского, Ребольского, Ругозерского, так никогда и не попадет в хвалебный разряд—«безбожных районов». Может, поэтому здесь труднее всего будут вживляться и отделения Союза
172
воинствующих безбожников. Несмотря на грозные ежегодные призывы создавать их в колхозах, они так и не появятся. Все застынет на уровне сформированного по указанию райкома партии оргбюро по образованию союзов безбожников. Антирелигиозная работа будет проводиться (в основном в виде лекций, разрушения церквей и арестов священников), но актив безбожников замкнется в партийно-комсомольском кругу. Крестьяне же в массе своей по-прежнему будут ходить в церкви, крестить детей. Более того, даже колхозные правления — это во второй-то половине тридцатых годов! — официально приглашают перед посевной попа «отслужить молебен о даровании погоды» или окропить скот святой водой перед первым выгоном его на пастбища. Все эти случаи, конечно, фиксировались, председателям колхозов устраивались за них жестокие нахлобучки с оргвыводами, но еще вплоть до середины 1938 года похожие истории происходили довольно часто. Позже их число — сужу по отчетам — резко упало. Впрочем, и данных о деятельности заонежских отделений Союза воинствующих безбожников тоже не обнаруживается.
Думаю, тут небезынтересно сделать одно маленькое отступление, прекрасно иллюстрирующее состояние республиканского Союза безбожников в целом. Если в апреле 1929 года (время I Все-карельской конференции СВБ) в нем насчитывалось 5227 членов, то к июлю 1936 года осталось лишь 317 человек. Любопытно, что в одном из недавних научных исследований обнаружил прямо противоположную оценку, показывающую почти троекратный рост численности организации, вроде достигшей к 1937 году 6500 человек. Причем и автор монографии и я одинаково опираемся
173
на данные архивов; правда, в первом случае — они сводные (по документам госархива), я же обнаружил обобщенную цифру в одной из справок партархива.
История карельского Союза воинствующих безбожников крайне интересна сама по себе. И хотя в данном случае речь идет не о Союзе, однако опосредовано перипетии его развития и упадка замечательно характеризуют уровень религиозного сознания в обществе тех лет. Даже если отказаться от выигрышных живописаний, то говоряще выглядит сама логическая схема: в 1929 году возникает Союз, в начале тридцатых его деятельность замирает, к 1936-му — он разваливается, в 1937-м — под сильным давлением Москвы (к чему лично приложил руку Ем. Ярославский) — вновь начинается формирование Союза, а к началу войны — опять спад. Естественно, властями непопулярность СВБ объяснялась не его внутренними характеристиками, а только вредительством лидеров Союза, которые вроде бы преднамеренно разваливали организацию. «Выяснится», что Хюппинен (работник обкома ВКП(б) нарочно в начале 1936 года распустил областное бюро СВБ с целью ликвидировать организацию (кстати, факт развала — полная правда и тоже заставляет усомниться в верности цифры — 6500 членов). Позже, в апреле 1937-го, «обнаружат» еще несколько пособников церкви, среди которых окажутся Ирклис (первый секретарь обкома партии), Гришкин (председатель областного СВБ) и Рябинкин (его заместитель). Через два месяца они все предстанут в качестве «врагов народа», конечно, не только за «потворство» церкви. Ill Всекарельская конференция СВБ (сентябрь 1937-го) констатировала, что работу придется начинать сначала, так как все
174
развалено. После чего в тех районах, где не появлялись отделения СВБ, стали активно искать вредителей. И к 1938 году местные организации, по меньшей мере, судя по бумагам, возникли. Обком партии, после угрожающего письма Ем. Ярославского к Г. Ровио, молниеносно провел два заседания бюро о состоянии антирелигиозной работы в Карелии, потребовав от СНК КАССР выделить 25 тысяч рублей для укрепления материальной базы республиканского СВБ.
Грозы, прогремевшие в «высших» сферах и принесшие шквал репрессий, не могли не сказаться на глубинке, на рядовом крестьянине. Которого так запугали, что он и подумать боялся, а не то что вступиться за сбрасываемые с колоколен колокола, который не смел голосовать против закрытия церквей, который страшился огласки собственной религиозности.
Это очень сложный для понимания вопрос: почему миллионы крестьян России не сумели постоять за Веру. И его не объяснишь одним только страхом (хотя, конечно, именно он и стал хребтом молчаливого парализующего согласия). Возможно, тут надо говорить о том, что «естественная религиозность» (выражение Вл. Соловьева) оказалась не глубинной сутью человека и он не пожелал положить ради нее единственную жизнь. Воинствующих верующих (по аналогии с воинствующими безбожниками) почти не было, по крайней мере в Заонежье. И выходило — военачальники имелись (типа Смирнова), но воинов не обнаруживалось. Наступил, если так позволительно сказать, новый «катакомбный» период христианства, когда третируемая вера, не борясь, но и не исчезая, скрылась в сознании. Казалось бы, на что религиозным человеком была Александра Стефановна
175
Петухова, но и она, после ареста мужа и своего переезда к взрослым детям в Петрозаводск, спрятала почитаемые ею иконы в коробке за печью, подальше от случайных глаз, чтобы по святым дням доставать их оттуда и тайком молиться.
Это вполне устраивало правящую идеологию, так как родители прятали свою веру не только от чужих людей, но и от собственных чад. Все шестеро детей отца Алексия выросли безбожниками. Потому что он сам деликатно не допускал их к церкви и жену одергивал, когда та пыталась было приобщать их к Библии или молитве. Однако и его нельзя винить за это — он хотел, чтобы дети жили. Он их любил. Жертвовать же соглашался только собой. Поэтому один, не вмешивая никого из близких в дела церкви, решился в 1936 году до конца стоять за сохранение Преображенского храма, борясь против превращения его в светский музей, при этом притупив всякую осмотрительность. Он по-настоящему взбунтовался, пойдя на открытое неисполнение советских предписаний относительно закрытия храма. Предполагаю, что и этим в определенной мере объясняется последовавшее в октябре 1937 года решение Епархиального управления о введении Петухова в сан протоиерея. Единственно возможная тогда открытая благодарность ему за мужество. Но в качестве старшего православного священника кижские прихожане его не смогут увидеть. С развязкой в Петрозаводске решили не тянуть. Опорный столб разом выбили. Приход осиротел. Ни в Преображенской, ни в Покровской церквах с тех пор никогда больше не проводились службы. Отец Алексий стал последним кижским священником.
176
Когда же будут продавать вас, не заботьтесь, как или что сказать; ибо в тот час дано будет вам, что сказать...
Евангелие от Матфея. 10, 19
Есть ли между вами такой человек, который, когда сын его попросил у него хлеба, подал бы ему камень?
Евангелие от Матфея. 7, 9
Во время третьего допроса, 28 октября вечером, Петухов подписался под протоколом, признав себя участником контрреволюционной повстанческой организации и руководителем контрреволюционной группы. На третью «беседу» его просто не хватило. Оговаривал себя без энтузиазма. Но любую версию младшего лейтенанта НКВД, ведшего следствие, с готовностью подтверждал. Да, занимался вербовкой. Да, созывал нелегально антисоветские сборища. Да, был связан с разведчиками иностранных государств. Допросы пошли ходко. И каждый день вносил новую строку в «преступную биографию» Петухова.
Дело разбухало, следователь много писал. Вернули наконец порошки, с которыми он в последние годы не расставался!— страшно мучил желудок.
Алексей Степанович понял, что ему отсюда уже не выбраться живым и молил Бога об одном: чтобы из-за него не пострадали ближние да побыстрее кончился этот кошмар. Приходя на очередной допрос, даже не пытался вспомнить, о чем шла речь на прошлом, механически отвечал на вопросы. Следователь тоже, кажется, не заботился о какой-либо логичности и доказательности, ему нужны были «факты». Поэтому при проверке в 1957 году выплывут примеры несоответствия даже между допросами, не говоря уже о том, что никаких
12 Зак. 3317 177
доказательств заговорщической деятельности, кроме слов самого Петухова, не обнаружится. Будут путаться даты, фамилии, события, впрочем, в 1937 году такие мелочи никого не интересовали. Важно, что преступник сознался: с 1936 года является членом контрреволюционной повстанческой организации, с 1922 года — агентом финской разведки, по заданию которой занимался вербовкой и шпионажем.
Петухову называли фамилии участников заговора — он подтверждал. Речь в основном шла о священнослужителях и членах кижского церковного совета. Странно для тех лет, но большинство из них не будут привлечены даже в свидетели. Численность, видимо, требовалась для внушительности заонежской «организации», которую упорно притягивали к «повстанческой группе церковников Петрозаводска». В этом случае и заговор приобретал солидность — тянул на республиканский, обещая следователям награды и повышение по службе.
Наконец все кончилось. Алексея Степановича оставили в покое. И он, каждый день просыпаясь в последний раз, время проводил в молитвах. В 1936—1937 годах над многими умершими ему пришлось читать псалтырь. Кто это сделает для него? Возможно, в какой-то из дней припомнится ему 22-й псалом и такими понятными станут строки: «...Все, видящие меня, ругаются надо мною, говорят устами, кивают головою... Сила моя иссохла, как черепок; язык мой прилипнул к гортани моей...»
Может, это фантазии мои, может быть. Но мучения его уж точно были взаправдашними. Они кончились лишь 20 ноября 1937 года. Ночью, в 2 часа 15 минут, его расстреляли. Был день Федота-Мученика.
178
Жена всю оставшуюся жизнь будет молиться за здоровье дорогого мужа Алешеньки, не смея даже подумать о возможной его кончине. С этим и в могилу сойдет в 1946 году. Дети о дате смерти отца узнают пятьдесят три года спустя. Но не отыщется могила, над которой они могли бы заплакать.
— После ареста папы нас с мамой не трогали,— рассказывает Галина Алексеевна.— Мы прожили в Боярщине до лета 1938 года и переехали в Петрозаводск.
Хочется сказать — вовремя. В партархиве, пролистывая протоколы пленумов Заонежского РК ВКП(б) за 1938 год, наткнулся на документ-приговор. Короткая, сухая строка: «попадья в Киж-ском сельсовете проводит антисоветскую работу». Это об А. Петуховой. Запись сделана в апреле 1938 года. Так что хорошо, что поторопились с переездом.
Однако, правда, никого из родственников не арестовали. Александру Стефановну с дочерьми приютила тетя Шура, родная сестра Петухова (шаг весьма смелый, например, вторая — архангельская — сестра после ареста Алексея Степановича вообще перестала поддерживать отношения с петрозаводскими родственниками).
Помаленьку все утряслось — старшие (сыновья) работали, младшие (дочери) учились. Потом война. Все, кроме Гали, пройдут ее, возвратясь благополучно домой. Судьбы у них сложатся по-разному. Володя, вернувшись в чине майора, долгие годы работал в обществе «Спартак» (в молодости серьезно занимался спортом). Ваня после окончания Петрозаводского финского педтехникума (еще до войны) учительствовал в Ухте (Володя с Ваней, как и их отец, хорошо владели финским языком),
179
потом в Кондопоге, Петрозаводске. В годы войны партизанил, потерял ногу. И вновь вернулся в школу после сорок пятого. Теперь оба брата уже покойники, царство им небесное.
Гену после семилетки никуда не приняли учиться (кстати, все дети закончили по 7 классов), он устроился работать на железную дорогу. На старости лет — за пятьдесят уже было — вдруг решил учиться и заочно закончил Ленинградский институт железнодорожного транспорта, после которого работал в управлении Кировской дороги. Соня, отвоевав, работала по своей бухгалтерской специальности. Августа связала судьбу с медициной, Галя — со строительством. Все четверо на пенсии, живут в Петрозаводске. В общем, прошла жизнь. О которой худо вспоминать не хочется, но горького в которой было с избытком.
Они научились прощать прошлое, но ничего не забыли. И мне трудно было выслушивать их детские воспоминания, когда «поповских детей» не принимали в интернаты, когда их за «происхождение» выгоняли из учебных заведений. «На нас везде смотрели как на врагов,— давя кашлем слезы, рассказывает Августа Алексеевна,— никуда не сунься. Меня даже на фронте в 1942 году в комсомол не приняли, говорят, дочь репрессированного да еще и попа. А когда Родину забирали защищать, так не напугались моего происхождения.
После ареста папы меня хотели из фельдшерского училища исключить. Спасибо, одна преподавательница вступилась, мол, причем здесь дочь. А над братьями — Володей и Ваней — поизмывались. Правда, это еще при папе было. Они оба поступили в педтехникум. И от них потребовали отказаться от отца. Володя сказал — нет, его тут
180
же отчислили, а Ваня — остался учиться. Папа на него не обижался.
Я помню, как папа переживал, что из-за него нас везде притесняют. Галю в сенногубской школе, например, отказывались кормить платными горячими завтраками, и папа ходил, упрашивал учителей, лишь бы Галя со всеми детьми вместе была. Или вот еще, в Кижах находилась четырехлетка, а до седьмого класса доучивались в Сенной Губе. Так зимой туда на санях возили ребятишек. Морозы стояли сильные. Подойдешь к возчику, а он тебя не пускает в сани: иди пешком, поповское отродье, и уедет. Идешь, плачешь. А в школе помню такого учителя Ржановского, слово-то «учитель» для него неподходящее. Так он и меня, и Галю изводил придирками, чуть что—«попова дочь», в классе смеются».
— А помнишь, как Соню мучили? — Галина Алексеевна смотрит на сестру.
— Это когда ее в интернат не брали?
— Да.
И еще одна ужасная история: дочь заставляли отречься от отца, не давая доучиться в школе. Она ни в какую — лучше брошу. Тогда Алексей Степанович взял ее за руку, сам повел в сельский Совет. При нем же и составили какую-то справку-отречение.
Эта инквизиция на их памяти. Разве не прошли они все круги ада? В полной мере испытав голод, презрение окружающих, гонения государства. И поразительно, не озлобились, не разучились верить в хорошее.
С сегодняшней меркой морали трудно подступиться к людям из 37-го. Страх делал их преступно-послушными, но не были они вымороченными злодеями. В архивных документах и этому, к
181
счастью, сохранились свидетельства. Я, например, был поражен, когда в одном из протоколов собрания парторганизации Кижского сельсовета наткнулся на полемику о Троцком. Представьте, осенью 1937 года (!) председатель колхоза Н. Егоров защищает Льва Давидовича, потому что имел собственное мнение: «С Троцким я служил, и Троцкий человек хороший, мог тогда руководить Красной Армией». Смелость не простится Егорову. Впрочем, арестовывали не только тех, кто пытался думать самостоятельно, гребли всех подряд, из тех же 18 колхозов Кижского сельсовета весь 37-й год забирали мужиков. И не потому, что они были в чем-то виноваты, а потому что на это была «установка». Сегодня историки достаточно убедительно описали механизм репрессий, поэтому, не пересказывая известное, предложу местный заонежский факт, показывающий, как воплощалась большая политика Москвы. Осенью 1937 года после первых массовых весенне-летних арестов, Заонежье пережило вторую волну репрессий. Ее не на чем было делать (заметных мужиков вымели уже), но секретарь РК ВКП(б) требовал: «...некоторые товарищи думают, что вредительство обнаружено, враги народа арестованы, значит, вредительства больше нет. Нужно заняться ликвидацией последствий вредительства в нашем районе, для этого должны иметь планы каждая организация, каждый колхоз».
И в сельсоветах, партячейках составляли эти гадкие планы, разверстывая по домам остатних. И если ты не хотел осиротить свою семью, должен был доказать свою лояльность властям: покорствовать, восхищаться вождями (от сельских до союзных), а еще лучше проявлять бдительность (донеси, тогда, может быть, выживешь).
182
Особенно трудно было выполнять план по выявлению врагов в таких небольших сельсоветах, как Кижский, где все прекрасно знали, что последних действительно зажиточных крестьян поаресто-вывали еще в 1934 году, где все были на виду и позавидовать можно было разве что достатку — худому, но все-таки — работников сельсоветов да районных партийных вождей, которые сами и составляли расстрельные списки, где все видели, что дальше райцентра (с. Шуньги) редко-редко кто из местных крестьян выезжал. Какие уж тут заговоры. Люди элементарно плохо ориентировались в происходящем, с испугом отстраняясь от всякого печатного слова — вдруг выяснится завтра, что читал статью врага народа. Интересно, что в 1936 году после обследования кижской парторганизации на предмет самообразования выяснилось, что газеты здесь читают только 3 коммуниста (среди них — парторг и председатель сельсовета), о чтении книг речи вообще не шло, с трудом одного обнаружили. И тоже нелепица — райком партии составил перечень авторов, обязательных для прочтения, установив и контрольные сроки.
Даже в малограмотных протоколах собраний «авангарда» чувствовалась тогдашняя безнадежность. Вначале я непонятливо поразился повесткам собраний: первым вопросом всегда шло обсуждение какого-нибудь очередного выступления лидера страны, вторым — с той же регулярностью — расследовались случаи пьянства коммунистов. Видимо, пили по-черному.
Протоколы листать смешно, смешно отыскивать нелепые оправдания, типа того, что имярек не пьет с классовыми врагами, но, поверьте, совсем не смешно прочитывать десятки докумен
183
тов подряд, внимательно приглядываясь к датам собраний. Неожиданно открывается, видимо, еще никем не исследованная страница психологической реакции живых людей на ежесекундный политический гнет. Наверное, не ошибусь, сказав, что люди спасались в пьянстве. Пили зверски и все. Видимо, хотелось хоть какого-то покоя, забвения. Особенно переполнен «пьяными» партсобраниями именно тридцать седьмой год.
Здравый человеческий смысл был подавлен, люди сами с ожесточением мылили для себя веревку. Из выступления на собрании: «До сих пор парторганизация не разоблачила ни одного врага народа» (сентябрь 1937 года). Это «тревожило» и райком, поэтому обильная жатва «церковников» возможно многих успокоила: не нас. Хотя вернее говорить — пока не нас.
В 1957 году выяснится, что все они — уничтоженные в первую, вторую, третью и... бесконечную очередь,— не виновны.
После письма Галины Алексеевны в военный трибунал через несколько месяцев пришел ответ: дело пересмотрено, решение тройки НКВД Карельской АССР от 20 ноября 1937 года в отношении Петухова А. С. отменено и дело на него за недостаточностью обвинения производством прекращено. Произошло это 20 марта 1958 года. В КГБ к этой малоговорящей фразе устно добавят, что умер, мол, отец по причине болезни («старый человек, больное сердце»). Издалека показывали само «Дело», не дав детям прикоснуться к написанным отцовской рукой листам. Не полагается.
Когда началась вторая волна реабилитации, уже в наши дни, Галина Алексеевна вновь в январе 1990 года пишет письмо теперь в КГБ: «Хочется знать, какое было ему (отцу.— А. Ц.) выдвинуто
184
обвинение, сообщите место нахождения его бытия и смерти? Или преждевременный расстрел? ...Мы, дети и мама, были уверены в его невиновности и честно прожитой жизни. Потому тяжело и горько вспоминать тяжелые и мучительные последние годы его жизни, нет места, где можно поклониться».
Ей сообщат обо всем, кроме последнего — месте захоронения.
Отец Алексий, в миру Алексей Степанович Петухов, русский, 1875 года рождения, на своем веку вкусил все четыре заповеди блаженства: бедности, нищеты духа, страдания и гонения за веру.
Он и его семья познали горькую бедность, случалось, в дому не было хлеба. Всю жизнь кормились тем, что мать обшивала знакомых, а сам он плотничал, слесарил, рыбачил. В день обыска и описи имущества протокол бесстрастно зафиксировал все до единого предмета их хозяйства: от козы и самовара до заштопанных носков и погнутых ложек. Насчитали 46 наименований. Следователь, не поверив в эту нищету, пошел справляться к квартиросдатчикам, вернувшись от них обескураженным. Скуда была взаправдашняя.
Он и его семья постоянно страдали от притеснений, обид, унижений. Алексей Степанович и Александра Стефановна потеряли пятерых детей, умерших в раннем детстве от скарлатины.
Он на себе испытал тяжесть библейской заповеди о нищете духа, когда, отказавшись от спокойствия, избрал в качестве высшего блага своей жизни спасение Преображенского храма. Именно спасения — ведь церковь вполне могла быть не просто закрыта, но и разрушена, как десятки других, находившихся когда-то в Заонежье.
185
Он, затравленный, погиб во имя Христа.
Кто помнит его? Никто. Разве что только дети.
Вот его последнее прощание с ними:
«Здравствуйте, милые и дорогие Шура и Галя! Крепко, крепко вас целую, обнимаю и прижимаю к своему больному сердцу. Шура, пришли мне: белья пару, чулки, сапоги, полотенце, иконку Спасителя, маленький молитвослов и денег, все положи в сумку и отдай на почту на имя начальника милиции, Шуньга Заонежского района. А если кто поедет, то с ним на руках пошли и прибавь еще старую шубу.
Ну оставайтесь с Богом, молитесь за меня. Прощайте! Ваш папа.
29 октября 1937 г.».
ОПРАВДАН...
...Я пошел в революцию от станка, работал в маленькой мастерской, где мне предложили остаться, но я ушел на фронт, серьезно пошел на революцию.
Из выступления О. Пеккаринена на собрании первичной парторганизации Карельского научно-исследовательского института культуры 29 сентября 1937 г.
Он был типографским рабочим высокой квалификации, и, по всей вероятности, именно это послужило благодатной почвой для его знакомства с публикациями, касающимися революционных событий в России, Финляндии и в мире, предопределило его революционные воззрения, связав их с борьбой за освобождение рабочего класса Финляндии от «гнета капиталистов». Он активно вошел в революцию 1918 года в Финляндии.
Как свидетельствовал в справке-характеристике Г. Г. Ярвимяки1, О. Пеккаринен в начале февраля 1918 года прибыл на лыжах из Ювяскюля в штаб фронта в г. Пахту через фронт белых по поручению рабочей организации. После успешного выполнения задания «красного» правительства в Гель-
1 Г. Г. Ярвимяки в тридцатые годы директор (орденоносец) Кондопожского ЦБК, бывший в 1918 году командующим фронтом Красной гвардии участка Хейнола. Член ВКП(б) с 1918 года. Репрессирован в 1937 году как «враг народа». Реабилитирован посмертно в 1956-м. В партийном отношении реабилитирован постановлением бюро Карельского обкома КПСС от 20 октября 1988 года.
187
О. П. Пеккаринен
сингфорсе (Хельсинки) он возвратился в г. Лахту и был назначен начальником чрезвычайной комиссии (ЧК). После захвата красногвардейцами г. Хейнола стал начальником ЧК города и одновременно выполнял обязанности начальника разведки этого участка фронта.
Г. Ярвимяки удостоверяет (дословно из справки-характеристики) «о том, что участок фронта Хейнола признан одним из лучших участков фронта финляндской революции, нужно с большой частью считать к заслугам тов. Пеккаринен О. П.».
После поражения революции и эвакуации участка фронта Хейнола вместе с отрядом Г. Ярвимяки О. Пеккаринен прибыл в г. Котка, откуда на конфискованном пароходе «Хелла № 1» красногвардейцы вышли в Петроград, куда и приплыли 4 мая 1918 года.
188
Началась новая страница в жизни финского рабочего-красногвардейца О. Пеккаринена.
Он стал членом коммунистической партии, окончил курсы красных командиров в 1919 году. Участвовал в гражданской войне. Успешно выполнял задания Российского бюро Компартии Финляндии, осуществляя связь с коммунистическим подпольем и проводя агитационную работу по укреплению ее рядов и активизации работы.
Эти периоды его жизни отмечены знаком, на красном знамени которого написано: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь! Бойцу Красной гвардии и Красному партизану 1917—1922 гг.». Его номер 4484.
В начале двадцатых годов произошла его встреча с учительницей начальной финской школы в пригородном районе Петрограда Хильдой Хямя-ляйнен1, уроженкой Петербурга, из многодетной рабочей семьи, которая стала верной спутницей его жизни вплоть до трагических дней 1937 года.
Сняв в связи с ухудшением здоровья военную форму, О. Пеккаринен в 1922 году переходит на хозяйственную работу, связанную с его прежней профессией высококвалифицированного печатника, в типографию финского издательства «Кирья» в г. Ленинграде. В 1930 году он был назначен на должность директора типографии, а затем переведен на эту же работу в 1934 году в г. Петрозаводск. О своей работе О. Пеккаринен говорил: «...Я был
1 X. И. Пеккаринен (1897—1980 гг.), член ВКП(б) с 1920 года, служащая Российского бюро ЦК Компартии Финляндии в Ленинграде (позднее переименованным в финскую секцию Коминтерна), переводчица в Советском консульстве в Финляндии (г. Выборг), служащая финского издательства «Кирья» в Ленинграде, затем в Петрозаводске.
189
на разной работе, но никогда мне не кружило голову директорство, я работал как большевик».
В 1935 году Отто Петрович имел выговор по партийной линии с формулировкой обвинения «за притупление революционной бдительности и слабую борьбу с извращениями национальной политики». Выговор был утвержден Комиссией партийного контроля при ЦК ВКП(б) по Карелии. Это повлекло за собой освобождение от должности директора типографии.
С июля 1935-го он переходит на работу в Карельский комплексный научно-исследовательский институт, созданный в 1930 году, который был преобразован в январе 1937 года в Карельский научно-исследовательский институт культуры (КНИИК), занимающийся вопросами истории, этнографии, археологии, фольклора, финно-угорских языков. В дальнейшем этот переход на новую работу, осуществленный при участии и по рекомендации П. А. Хюппенена1, явился одной из причин обвинения О. Пеккаринена в связи с «врагами народа» и исключения его из партии. В этот период он работает в издательском секторе института и помощником директора по административно-хозяйственной части.
Тяжелые условия работы в период революции, гражданской войны и незаслуженные обвинения в его адрес в 1935 году подорвали здоровье О. Пеккаринена. Он начинает хлопотать о выходе
1 П. А. Хюппенен — заведующий отделом школ и полит-просветработы Карельского обкома партии. Репрессирован по «делу Гюллинга» в 1937 году. Приговорен к ВМН 4 января 1938 года. Расстрелян 14 января 1938 года. Реабилитирован посмертно в 1956-м. В партийном отношении реабилитирован постановлением бюро Карельского обкома КПСС от 24 декабря 1969 года.
190
No comments:
Post a Comment