Saturday, June 28, 2014

8 Их называли КР Репрессии в Карелии 20-30-х годов


22. ИСО — информационно-следственный отдел, внутрила-герное ОГПУ.
23. Эпизоотия — широкое распространение заразной болезни животных, значительно превышающее уровень обычной заболеваемости, характерной для данной территории.
24. СИКМИТЛ — Соловецкие и Карело-Мурманские исправительно-трудовые лагеря. Организованы в конце лета — начале осени 1930 года на основе Соловецких лагерей особого назначения ОГПУ.
25. Во время коллективизации насильно обобществляли весь крупный скот, а в отдельных районах в «коммуны» загоняли даже и с курами. Чтобы избежать обобществления, крестьяне резали скот, причем это истребление приобрело массовый характер (поголовье крупного рогатого скота в стране сократилось с 60,1 млн голов в 1928 году до 33,5 млн в 1933, больше чем в два раза сократилось количество свиней, овец, лошадей. В Казахстане за 2—3 года уничтожили 90 процентов имевшегося в 1928 году стада). Поскольку настоящих быков почти не осталось, кроликов и т. п. мелких животных и стали именовать «сталинскими быками».
26. Александров Петр Фролович — начальник Управления Белбалтлага, видимо, до начала 1933 года, когда его сменил С. Г. Фирин.
Публикацию подготовил Дмитрий Дряхлицын
1 5 Зак. 3317

«ТВЕРДОЗАДАНЕЦ» ИЗ КОЛОВСИОГО СЕЛЬСОВЕТА
Готовясь к зимним лесозаготовкам, мы с директором Муромского леспромхоза Суровцевым отправились на поиски какой-нибудь сохранившейся лесной делянки. Двигаясь вдоль берега Онежского озера, пересекали обширные вырубки, полусгнившие автолежневые лесовозные дороги, сиротливо стоящие семенники и куртины. В водоохранной зоне озера лесок был что надо, но его рубить не положено, и мы отходили вглубь вырубок к темнеющей стене пока еще не тронутого лесного массива.
Я обратил внимание, что в молоденьком соснячке уж очень много старых, хорошо спиленных пней. На некоторых даже сохранились нанесенные черной краской знаки — галочки. На мой недоуменный вопрос: что это такое? — Гавриил Гавриилович, за плечами которого богатейший опыт лесозаготовителя, доходчиво объяснил:
— Таким знаком клеймилась авиасосна. Знаков было два, один над другим, и пилить сосну нужно было между галочками.
И, немного помолчав, добавил:
— Эту старую делянку пилили «твердозаданцы». Последнее слово для меня было непонятным,
но переспросить тогда постеснялся. И лишь недавно, исследуя вопросы коллективизации единолич-226

ного сельского хозяйства в Пудожском районе, обнаружил понятие «твердое задание». Как оказалось, в эпоху «великого перелома» кем-то была придумана и широко практиковалась в районе так называемая дача «твердого задания». Эта внесудебная мера социального наказания предусматривала принудительную работу человека на каком-либо участке общественного производства. При этом устанавливались такие нормы выработки, . которые намного превышали обычные. Не выполнившему суточное «твердое задание» не выдавался хлебный паек, за неоднократный срыв норм выработки или оставление рабочего места без разрешения следовал судебный приговор, и гражданина препровождали в лагерь.
Найти в настоящее время живого «твердозадан-ца» — почти невозможно. Однако случай свел меня с бывшим шофером редакции газеты «Пудожский вестник» Н. И. Чикулаевым. Он рассказал историю жизни своего отца, деревенского кузнеца, волею судьбы попавшего в «твердозаданцы». Это повествование показалось мне весьма символичным и высветило весь трагический путь, который прошел пудожский   крестьянин.   Впрочем,   судите   сами...
Коловский сельсовет расположен под самым Пудожем. С высокого берега реки Водлы, где когда-то стоял Троицкий собор, просматриваются невооруженным глазом некоторые из его деревень и шатровый верх Казанской церкви на Росляков-ском кладбище. Сюда, в свою родную деревушку Нишуковскую, вернулся в 1918 году с германской войны солдат Иван Афанасьевич Чикулаев. И на другой же день задымила заждавшаяся своего хозяина кузница, что стояла на берегу ручья, в трехстах метрах от деревни. Окрестные жители сразу   потянулись   к   ожившему   очагу   со   своим
227

железным скарбом, терпеливо и с уважением ожидая выхода мастера и его привычного вопроса: ну, кому что надо, давай посмотрим!
Нельзя сказать, что все годы войны крестьяне были без кузнеца. В соседней деревне Колово жил и работал неплохой кузнец Кокунов. Но он не умел делать кос, а для крестьянина хорошая коса — первейшее дело. Во всей Коловской волости, а то и, почитай, в уезде только один Чикулаев и делал особые кованые косы. Поэтому шли к мастеру люди с обломками чикулаевских кос, справедливо полагая, что Иван Афанасьевич вернет к жизни свое изделие.
Чем же была знаменита и отлична от других чикулаевская коса?
Старики рассказывали, что Чикулаев любил бывать в сельских лавках, на хозяйственных складах и свалках металлолома, где отыскивал широкие и плоские стальные напильники. Осторожно разогревая в горне, чтобы не пережечь сталь, мастер вытягивал саблевидную заготовку до метровой длины и придавал ей необходимый изгиб. Самую же ответственную операцию — закаливание лезвия косы — кузнец делал в одиночку, чаще всего в предзакатный час. Не иначе, мастер сравнивал свечение раскаленного в горне клинка с угасающиг ми лучами заходящего солнца и на этом своеобразном эталоне определял момент закаливания. В этом ли был секрет чикулаевского мастерства или в чем-то другом — так и осталось тайной профессионала.
Правили перед покосом чикулаевскую косу долго и основательно, на большом плотницком точиле. Зато потом ей не нужен был ни брусок, ни шабер. Достаточно легкой деревянной лопаточкой с  проволочными  насечками,  предварительно
228

опустивши ее в мешочек с мелким сухим песочком, провести по лезвию несколько раз — и спокойно работай на любом покосе весь день.
О достоинстве чикулаевской косы я рассказываю не понаслышке. В юности, еще до хрущевских реформ по ликвидации коров у частника, мне приходилось вместе с отцом, преодолевая массу запретов, заготовлять сено для своей коровенки. Однажды отец принес странную косу, которую позаимствовал на время у знакомого деда Кости Андреева из деревни Новзима. На крашеном косовище двумя квадратными насадками с регулирующими болтами крепилось настоящее произведение кузнецкого искусства. Попробовал косить ею и я. Была она для моих рук тяжеловата, но шла по-над самой землей, сбривая кочки, сухой багульник и дикую кустарниковую поросль, ни разу не зарывшись носком в землю. И главное — брала всю до основания траву, без остатков и огрехов, по ее прокосью можно было пройти босиком и не поколоть ног. Только теперь я понял, что держал тогда в руках настоящую чикулаевскую ко-су-
Не последнюю роль в кузнечном мастерстве играло качество древесного угля, который Иван Афанасьевич заготовлял с детьми, его умение с первого взгляда определить, на что годится найденная металлическая полоска или болванка, а также чистота речного песка, в котором Чикулаев делал сварку.
Кузнецы — народ не очень разговорчивый. Но иногда на мастера находило веселое настроение и он позволял себе «пошутить» с клиентами. Приняв как-то от молодого парня косу на ремонт, он с деловым видом спросил:
— В шубе или в рубахе косить будешь?
229

— Ты что, дядя Ваня? Где это видано, чтоб в шубе косили? В рубахе, конечно!
— Так и быть, налажу, чтоб в рубахе косил. Не   прошло   и   двух  дней,   как   парень   снова
объявился в кузне.
— Дядя Ваня! Ты чё с косой-то сделал?
— А что?
— Да поверху берет, вся трава на пожне торчком стоит. Я уж пяткой-то жму ее к земле, сто потов пролью, пока прокосье пройду. Рубаху и ту снял!
— Ну так ты сам просил. Я так и сделал, чтоб ты в рубахе косил.
Парень понял, что его хорошо разыграли на потеху односельчанам, но сердиться не было времени, да и косу можно потерять.
— Переделай, чтоб и в шубе можно косить. Перековал, конечно, Чикулаев косу и денег не
взял.
...Уже в конце двадцатых годов Чикулаев увлекся делом, едва не разорившим его. На реке Велмук-се, что течет в пяти километрах от Пудожа, некий Жихарев построил водяную мельницу, намереваясь молоть зерно пудожских мещан, имевших свои поля и засевавших их рожью, овсом и ячменем. Но что бы он не предпринимал, мельница не крутилась. Тогда и пригласил Жихарев Чикулаева для Перестройки мельницы. Осмотрев это нехитрое сооружение, Иван Афанасьевич выразил желание купить его. Сторговались за нетель. Узнав об этой сделке, жена кузнеца едва не лишилась чувств, но было уже поздно. Чикулаев перестроил мельницу по своему уразумению: поднял плотину, переделал водосток на «верхобойку» — и мельница пошла. Однако мукомольное производство требовало постоянного наблюдения за ним и совершенно
230

других деловых связей. Да и не с руки хозяину мотаться между кузней и мельницей за пятнадцать километров друг от друга. Появились новые расходы, и, вконец разуверившись в своих планах, Иван Афанасьевич почти задарма сбыл ее с рук.
Шли годы. Умерла жена, оставив ему четверых детей. Чтобы не оставить семью и хозяйство без догляду, привел кузнец в дом вторую жену, Евдокию. Молодая хозяйка родила ему еще троих. По большим деревенским праздникам в двухэтажном собственном доме собиралась большая семья <— отец с матерью, сыновья Павел, Андрей, Василий Николай, сестры — Клавдия, Юлия, Александра. Росли дети. Павел поступил на курсы лесохими-ков — полюбилось ему побочное отцовское ремесло: выжигать уголь, гнать деготь, смолу, скипидар. Андрей женился, привел в дом молодуху, вместе с ней они работали на отцовских полях, готовились к самостоятельной жизни. Жена с дочерьми развела хороший огород, где на зависть соседям выращивала огурцы, капусту, лук, репу, брюкву.
Пудожские деревни, как, впрочем, и все российские, были еще до революции 1917 года разделены на богатых и бедных. Первая мировая и гражданская войны оставили немало семей без кормильцев, а многие из тех, кому довелось вернуться с полей сражений, из германского и белогвардейского плена, были больны и увечны. Это обстоятельство, наряду с хозяйственной разрухой, еще больше углубило пропасть между верхушкой деревни и обедневшими, безлошадными и бескоровными крестьянами, для которых выбор оказывался невелик — либо батрачество, либо отхожий промысел.
В ту пору в сельском хозяйстве района господ
231

ствовала общинная форма земледелия с присущей ей чересполосицей и трехпольным севооборотом. С наступлением политики нэпа зажиточные хозяйства объединились в 28 сельскохозяйственных, мелиоративных, машинных, животноводческих, бычьих, кредитных и потребительских товариществ, две маслодельно-сыроваренные артели. Коловское и Нишуковское машинные товарищества провели мелиоративные работы на росляковском болотном участке, осушили более восьми гектаров заболоченных площадей.
Бедняков не принимали в эти товарищества, соответственно ни банковских кредитов, ни какой другой помощи они получить не могли от них, уповая только на комитеты бедноты да крестьянские комитеты. Последние же, не имея никакой материальной базы, сами были бессильны помочь нуждающимся односельчанам. Ну и ясно, ни комитеты, ни бедняки не хотели мириться со все увеличивающейся социальной несправедливостью и вынуждали сельсоветы и другие органы власти к репрессивным мерам в отношении зажиточных хозяйств, кулаков. Тем более что эти настроения рхотно поддерживались из центра. Так постепенно созревал образ внутреннего врага. На первых порах этих людей лишали избирательного права, в русском языке появился новый политический термин «лишенец». Затем стали внедрять систему штрафов — за непосещение курсов ликбеза, за угрозы по адресу председателя исполкома сельсовета, церковный звон в дни религиозных  праздников.
Страна подошла к рубежу тридцатых годов, у всех наслуху новое слово «коллективизация», вселявшее в души жителей деревни смятение и беспокойство. Летом 1929 года бюро Пудожского райкома партии, рассматривая план развития сель
232

ского хозяйства в районе на ближайшие годы, среди прочих мер приняло решение перевести Коловское и Нишуковское машинные товарищества в товарищества по совместной обработке земли. Это был хоть и слабый, но все же выход из тупика. И члены бывших машинных товариществ, владельцы соломорезок, молотилок, сортировок, полевых дисковых борон, в том числе и владелец кузницы и мельницы Чикулаев, почувствовали резко изменившееся отношение к себе жителей окрестных деревень. Вылезло из крестьянских изб и все громче и в открытую стало произноситься прозвище кузнеца — Витушка. Уже не так охотно, как раньше, соглашались крестьяне за выполненную кузнецом работу попахать его поля, помочь покосить для него "сена или дать какую-либо вещь в дом — все норовили уплатить деньгами, от которых было мало толку.
Готовясь к «великому перелому», высшие инстанции страны заранее поделили крестьян на две группы: пригодных для новой жизни и не пригодных к ней. С первой группой все ясно. Вторую же группу наверху расчленили еще на три категории. Первая категория — это контрреволюционные активисты, которые подлежали немедленному аресту, а их семьи — концентрационному расселению в отдаленных районах страны. Крупные кулаки и полупомещики (бывшие), входившие во вторую категорию, принудительно выселялись вместе с семьями в отдаленные районы страны под строжайший административный контроль. Третья категория — так называемые остальные кулаки — подлежала направлению в поселения с особым административным режимом в пределах района своего проживания.
В  феврале  1930  года в  соответствии  с  этим
233

правительственным раскладом, во исполнение совместного постановления ЦИК и Совнаркома Карелии о ликвидации кулачества как класса и по указанию своего республиканского ведомства, Пудожский райотдел ОГПУ провел, как отмечено в документах, «февральскую операцию». Волна арестов прокатилась по деревням Водлозера. Ситуация усугублялась и недавней историей Водлозерского края. Дело в том, что в 1919 году белогвардейские отряды захватили его. Командующий отрядами подполковник Кругляков провел мобилизацию призывных возрастов и тех, кто отслужил в старой русской армии, ввел для крестьян гужевую повинность по перевозке солдат, боеприпасов и продовольствия. То есть повязал большинство жителей водлозерских деревень участием в белом движении. Хотя были среди его активистов и перебежчики из Красной Армии, проводники и разведчики белогвардейских частей, участники арестов и расстрелов коммунаров, советских и партийных работников. Большинство же водлозерцев помимо воли были втянуты в ту круговерть. Однако стандартным обвинением позднее для многих из них стала формулировка — «активный белобандит».
В ту «февральскую операцию» 1930 года арестовали Филатова, Фокина, Холодного, Широкова, а также жителей нынешнего Каршевского сельсовета Амоскова и Мещанинова. Все сгинули в лагерях.
Эта акция устрашения несколько сбила волну антиколхозного настроения. В марте 1930-го бюро Пудожского райкома партии приняло решение о сплошной коллективизации в ряде сельсоветов, в том числе и Коловском.
Коллективизация в Пудожском районе набирала темпы.   Об   этом   красноречиво   свидетельствует
234

резолюция Аполоника на отчетном докладе председателя исполкома Пудожского райсовета Романовой в КарЦИК:
«Ющиеву или Скворцову. Хорошо бы направить до распутицы туда (в Пудож) крепкого парня в помощь райкому и райисполкому... Там весьма крепко заворачивается дело коллективизации. Местными силами им весьма трудно с таким большим районом справиться. Наш инструктор там находится, но этого недостаточно».
И все же, несмотря на помощь «крепких парней», сильные крестьянские хозяйства пытались спасать свою самостоятельность — не шли в колхозы, понимая, что, объединяясь с беднотой, они должны «добровольно» поделиться с ними молочным и тягловым скотом. Памятуя, что плетью обуха не перешибешь, зажиточные слои избрали пассивный путь сопротивления коллективизации. Главы семейств в срочном порядке стали делиться имуществом и скотом с сыновьями. Сыновья «кулаков» и «лишенцев» уходили из домов и из деревень без регистрации в сельсоветах раздела имущества, спасая его от раскулачивания. Кому не с кем было делиться, безжалостно резали скот. Спасаясь от коллективизации, ударялись в бега.
В мае и августе 1931 года секретариат и бюро Карельского обкома партии приняли решения о практических мерах по ликвидации кулачества как класса. В соответствии с директивами правительства в районе образовали тройку по раскулачиванию, начали составлять списки хозяйств, подлежащих ликвидации. В них заносили «активных белобандитов», торговцев, владельцев мельниц и домов, бывших членов старой администрации и полицейского аппарата, священнослужителей, глав зажиточных   хозяйств.   В   первый   список   попали
235

167 человек. Кроме них, обнаружились еще сорок человек, которых не знали, к какой категории приписать.
В районе, как принято тогда было говорить, разгоралась классовая борьба. Установки и задания районной тройки по раскулачиванию доводились до исполкомов сельсоветов, правлений созданных колхозов, секретарей первичных парторганизаций, уполномоченных райисполкома, сельских энтузиастов коллективизации. В эти годы ни один деревенский житель — не важно бедный он или зажиточный — не был застрахован от доноса. Любой работник, мало-мальски облеченный властью, мог вынести приговор, определить дальнейшую жизнь человека или вообще лишить права на нее.
В пакете наказаний кулацкого элемента самыми мягкими стали общественное порицание и предупреждение, выговор сельсовета, предание сельскому общественному суду, прекращение снабжения товарами. Более серьезным воздействием служила практика дачи «твердых заданий».
В этом угаре санкционированного произвола нередко творилось такое, что, по нынешним меркам, весьма далеко отстояло от задач социалистического переустройства деревни и скорее попадало под категорию деяний уголовного характера. И никакого тебе закона, следствия, суда. Только «классовое чутье», «пролетарская решимость» и безоговорочное следование установкам свыше.
В сельсоветах составляли новые списки, на сей раз «кулаков», «просочившихся» в колхозы. Если бы только одних «кулаков», как требовали того правительственные директивы! В списки, наряду с «активными белобандитами» и бывшими торговцами, внесли председателей колхозов Дьякова, Демидкова, Карпина, Левина, Пастухова, Попкова.
236

Сюда же вписали бригадиров, завхозов, счетоводов, членов правления колхозов, кладовщиков, конюхов, жен «лишенцев» и торговцев. В вину этим людям ставили развал дисциплины, невыходы на работу, отказ от сдачи семян в общий фонд, пьянство, воровство, вредительство, использование ранее наемной рабочей силы. Причем мало кто пытался разбираться в объективности фактов. В новые списки внесли еще 144 человека. Все они подлежали вычищению из колхозов. Деревню натурально уничтожали.
Даже бюро Карельского обкома партии, заслушав в ноябре 1931 года отчет секретаря Пудожского райкома Константинова, вынуждено было признать деятельность райкома «правооппорту-нистической практикой и шараханием». Однако эта частная оценка никак не изменила общей направленности действий, потому что сама же партия по-прежнему требовала подавления всяких кулацких проявлений.
Общую благополучную картину колхозного строительства в районе портило положение в сельском Совете: заканчивается 1932 год, в ряде сельсоветов коллективизация уже завершилась, а в Ко-ловском — ни одного колхоза!
На все предложения подать пример и записаться в колхоз Иван Афанасьевич Чикулаев отвечал решительным отказом: ремесло у него такое, где нужен не коллективизм, а индивидуальное мастерство. Однажды к нему в дом пришла делегация — председатель исполкома сельсовета Брызгунов с понятыми. Объявив главе семьи, что волею народа его хозяйство подвергается раскулачиванию, приступили к переписи.
Находившийся на побывке дома курсант лесохимических курсов   сын кузнеца Павел потребовал
237

от председателя исполкома прекратить перепись имущества, как незаконную. Но Брызгунов не потерпел возражения и пригрозил Павлу арестом за сопротивление представителю власти. Поздно вечером Павел ушел с мачехой на кухню, подальше от ушей младших сестер и братьев, и попросил найти сто рублей. Расстроенная женщина не могла понять зачем, но когда Павел объяснил, что последует за угрозой председателя, она пошла в ночь по надежным селянам. К утру Павел исчез, можно сказать, навсегда. Лишь через много лет судьба сведет его с младшим братом Николаем в чужом городе. Но об этом — попозднее.
Утром следующего дня начались торги имущества раскулаченных, на которые собрались не только из окрестных деревень, но и из Пудожа. Кузнец с женой и детьми отрешенно наблюдали, как знакомые и когда-то заискивающие люди, отворачивая лицо от бывших хозяев, разбирали мебель, одежду, обувь, кухонную утварь, инструменты, даже цветы с подоконников. Не оставили и матрацев — вытряхнули во дворе солому из них и унесли. На лошади уехал завхоз пудожской районной больницы. Когда из хлева вывели на веревке корову, жена Чикулаева горячечным взглядом проводила ее со двора и медленно пошла в дом. Иван Афанасьевич все еще сидел с детьми у ворот опустевшего двора, как вдруг из дома донеслись громкие негодующие крики и ругань. Выйдя из оцепенения, они вбежали в дом и оторопели — на полу лежала хозяйка с обрезанной веревочной петлей на шее, а рядом стоял сосед Викулин с ножом в трясущихся руках. С Евдокией Михайловной отводились, осталась жива. С тех пор век добром вспоминает младший сын Николай соседа Викулина Василия Михайловича, что успел, не дал
238

веревке схлестнуться на шее матери.
К счастью, не отобрали дом, потому что в нем жила семья сына Андрея, а он не подлежал раскулачиванию. Но это было слабое утешение. Ибо через несколько дней Чикулаеву за сбежавшего сына сельсовет определил «твердое задание» по лесозаготовкам.
Для молодого мастера Муромской запани Гавриила Плешкова появление кузнеца-ктвердоза-данца» оказалось находкой. Бригада финских рабочих на старой Муромской судоверфи занималась строительством грузовых барж, и потребность в кованых гвоздях, скобах, болтах была большая. Но подневольный труд не будил в душе прежнего желания блеснуть мастерством, из головы не выходила дума о семье — как там они без него? Когда наступал конец рабочего дня и кузнецы уходили по квартирам, они запирали мастерскую, видимо не доверяя «твердозаданцу». И Чикулаев, чтобы как-то дотянуть до определенной на день нормы, разводил костер, грел в нем заготовку и ковал крепеж на камне.
Работа в кузнице считалась подсобной, когда возникала напряженка с выполнением плана лесозаготовок, «твердозаданцев» перебрасывали на лесные делянки.
Быт лесозаготовителей того времени прост до убогости. На бирже «Васьково», что располагалась на берегу Онежского озера, был устроен простенький городок: жилой барак, столовая, мастерская, загон для лошадей, баня. Вместе с «твердозаданцами» пилили лес и каршевские колхозники. Но жили они здесь только зимой, по воскресеньям выезжая домой. Да и условия работы у них были полегче — с наступлением темноты уходили   в   барак,   а   «твердозаданцы»   зажигали
239

фонари «летучая мышь» и при их свете валили и кряжевали стволы деревьев. Сил оставалось только дотащиться до биржи, съесть пайку хлеба с супом и забыться в тяжелом сне.
Отбыв «твердое задание», Чикулаев вернулся в Нишуковскую. В родной деревушке уже организовали колхоз. Молодой председатель Володя Барыше в сразу же пригласил Ивана Афанасьевича на работу:
— Некому даже лошадь подковать! Иди в кузню, не гордись.
Пошел мастер на свое поруганное производство — семью-то кормить надо. А вечером, собравшись с мыслями, написал письмо в Москву, Калинину. Время шло, ответа не было. Но Иван Афанасьевич теперь решил не отступать — написал второе письмо и отправил его из Пудожа, чтоб не перехватили на коловской почте. Под Новый год наконец пришла казенная открытка с текстом:
«ВЦИК Советов рабочих, крестьянских и красноармейских депутатов. Москва. Кремль. Секретариат Председателя ВЦИК сообщает, что Ваше заявление направлено для рассмотрения в Петрозаводск, в ЦИК за номером 13 от 3.12.32. года, куда за дальнейшей справкой Вам и следует обратиться».
Но обратиться Чикулаев решил не в Петрозаводск, а в Москву. Благополучно добравшись до столицы, он попал на прием к Калинину.
С чувством благодарности покидал кузнец кабинет Михаила Ивановича. На улице он осторожно вытащил гербовую бумагу и прочитал:
«...Слушали: ходатайство о восстановлении в избирательных правах гр. Чикулаева Ивана Афанасьевича, проживающего: деревня Нишукова Ко-ловского сельсовета  Пудожского  района  КАССР.
240

Постановили: ходатайство удовлетворить.
И. о. секретаря ВЦИК Новиков».
На этот раз московская бумага сработала, о чем свидетельствует выписка из протокола заседания президиума Пудожского исполкома райсовета от 30 октября 1933 года:
«...Слушали: заявление Чикулаева Ивана Афанасьевича из Коловского сельсовета о снятии твердого задания по лесозаготовкам, как имеющего плохое состояние здоровья (плохое зрение). Твердое задание дано как кулаку-лишенцу, на подсобные работы на 155 дней. К своему заявлению Чику-лаев прилагает постановление ВЦИК от 19.9.33 года о   восстановлении   его   в   избирательных   правах.
Постановили: принимая во внимание, что Чику-лаев в правах восстановлен и имеет плохое состояние здоровья,— от твердого задания освободить».
Радоваться бы старому мастеру, что справедливость восторжествовала наконец. Но избирательный исполком Коловского сельсовета на хозяйство Чикулаева, в котором не стало никакой живности, наложил мясопоставки. По тем временам хозяин, не выполнивший мясопоставку или сельхозналог, объявлялся саботажником, которого ожидала 58 статья со всеми вытекающими отсюда последствиями.
Пытаясь отвести от семьи новую беду, жена кузнеца обратилась за помощью в Москву. В феврале 1934 года из столицы пришел весьма прохладный ответ:
«...Независимо от восстановления в избирательных правах и снятия твердого задания, мясопоставку на общих основаниях хозяйство выполнять обязано, ввиду чего Ваше ходатайство секретариатом Председателя ВЦИК оставлено без последствий».
16 Зак. 3317 241

— Вот так. Хошь ялова, а телись! — буркнул Чикулаев.
За долгие годы у горна яркие огни кузнечной сварки погасили у мастера глаза, он стал плохо видеть. А в 1937-м Чикулаев заболел двусторонним воспалением легких и умер в районной больнице. Тело его вывозил домой на тряской повозке младший сын Николай, сам еще подросток. На ухабах тело сползало с досок, и сын, глотая слезы, снова укладывал отца поровнее. Похоронили мастера на Росляковском кладбище.
Со смертью отца стала разваливаться семья. Умерла дочь. В 1940 году с финского фронта привезли тяжелораненого сына Андрея — восемь сквозных пулевых ранений в грудь не оставляли надежды на выздоровление. Андрей скончался в родительском доме. В июле 1941 года новая беда, пришла похоронка: «Ваш сын, красноармеец Чикулаев Василий Иванович, погиб в бою и похоронен в селе Колвасозеро Ребольского района».
После войны настал черед идти на службу младшему из Чикулаевых — Николаю. Однажды, направляясь к новому месту службы, на железнодорожном вокзале в Ленинграде Николай увидел в очереди к офицерской кассе человека в военной форме, но без погон. Странно защемило сердце — неужели это Павел, старший брат, тайно покинувший дом при раскулачивании отца? Преодолев нерешительность, Николай подошел к военному и обратился с вопросом:
— Извините, но вы очень похожи на моего родственника! Вас не Павлом зовут?
Военный с бесстрастным лицом уставился на молодого солдата, ответил вопросом на вопрос:
— А вы откуда родом?
242

— Я из Карелии, Пудожского района, Коловского сельсовета, деревня Нишуковская.
— Здесь   неудобно   говорить.   Пойдемте   на крыльцо, покурим.
Но разговор на воздухе не клеился. Военный, не называя своего имени и не выказывая даже тени родственных чувств, расспрашивал Николая о его родных, потом, посмотрев на часы, заторопился обратно в очередь за билетом. Договорились, что он придет к отходу поезда на Мурманск, и они продолжат этот разговор.
К поезду военный не пришел. С тяжелым гнетущим чувством Николай уехал на север. Какое-то время еще ворошились воспоминания об этой встрече, а потом он решительно оборвал их.
В середине восьмидесятых годов на улице в Пудоже пожилой человек по фамилии Рюхманов остановил Николая.
— Что хочу сказать,— внимательно посмотрел на насторожившегося собеседника Рюхманов.— Твой старший брат от первой матери, Павел Чику-лаев, главный инженер Энского авиазавода, незадолго до своей смерти просил меня передать тебе, если встречу, что он узнал тебя тогда, на вокзале. Просил прощения за то, что не открылся — время было еще опасное.
— Откуда знаешь?
— Довелось служить и работать с ним. Не иначе, хотел повиниться перед всеми вами и облегчить свою душу.
Так через много лет докатился последний удар до семьи Чикулаевых. Разорили ее, разогнали.
Самый младший из Чикулаевых, Николай Иванович, сын знаменитого кузнеца Витушки, остался один на родине — сейчас на заслуженном отдыхе. Вместе с супругой Анастасией живет он в Пудоже,
243

в родительском доме, который перевез из деревни Нишуковской. Дом теперь одноэтажный, обшит вагонкой, под желтой краской, ухожен. Во второй половине дома — сестра Александра. Эти выжили, а сколько мастеровых русских крестьян уничтожили! Миллионы! Пишут теперь об этом. Сочувствуют официально. Но людей-то нет. Столько мук и слез, столько лиха хвачено. И родителей жалко, и за себя обидно, и за Россию горько. Наиздевались над людьми. Не приведи, Господь, никому больше такое пережить.

ОБОРВАВШАЯСЯ ЭЛЕГИЯ
Я рассматриваю старые фотографии, маленькие мгновения американской жизни первой трети столетия. Совсем не та Америка, которой пугали нас в школе. Веселые, одетые по моде своего времени люди: рабочий, домохозяйка, студент. Автомобили тех лет, уютные интерьеры и ухоженные лужайки перед симпатичными двухэтажными коттеджами. Вот дети играют с собакой, а вот молодежный оркестр. А вот семья присела на чемоданы перед дальней дорогой. Снимок сделан в 1932 году в Детройте. Финская рабочая семья Дальбергов отправляется подобно многим тысячам американских и канадских финнов в СССР.
До этого, как окажется, рокового решения Вяйнё Дальберг работал на детройтском заводе Форда, его жена Мери, по-фински Майя, была домохозяйкой, иногда подрабатывала стиркой белья, а сын Олави, красивый статный блондин, учился музыке. Они улыбаются нам со старой фотографии, из начала тридцатых. Их ждут перемены, ждет, они уверены, самая свободная и удивительная страна. Они не знают еще, что суждено им пережить всего через каких-то несколько лет в этой стране...
Американские финны ехали в СССР строить новое идеальное общество, ехали работать. Они везли с собой станки и инструменты, машины и
245

полиграфическое оборудование. Олави Дальберг привез музыку. Совсем молодым он станет одной из первых скрипок созданного в начале тридцатых в Петрозаводске симфонического оркестра, будет учить детей музыке и сам пробовать сочинять. Оркестр, основу которого составляли получившие хорошее образование музыканты-фиины, много и с успехом выступает.
— Это было явлением культурной жизни Карелии,— вспоминает Санни Бочарникова, актриса, посвятившая всю жизнь Финскому драматическому театру. Судьба свела молодых Санни и Олави в середине тридцатых в Ухте (ныне Калевала), где Санни работала в филиале Финского театра. Они поженились, и Санни переехала в Петрозаводск. Летом тридцать седьмого года у них родился сын Алвер. Санни и Олави были молоды, красивы, счастливы. Но потом...
— Потом начались аресты, страшное время,— продолжает Санни Федоровна.— Люди исчезали каждую ночь. Арестовали почти всех финнов из оркестра, а это значит почти весь оркестр. Арестовывали даже несовершеннолетних, и никто, почти никто не вернулся.
Олави Дальберга арестовали поздно вечером восьмого июля 1938 года. Санни в это время возвращалась в Петрозаводск с севера Карелии. Когда она отправлялась в ту командировку, поезд тронулся, не дав молодым договорить, попрощаться. Олави на ходу спрыгнул с подножки вагона и долго махал вслед уходящему составу. Утром девятого июня он уже не встречал Санни на вокзале.
Накануне вечером, в половине двенадцатого Олави вернулся с концерта домой, а почти в полночь за ним пришли. Он ушел из дома в концертном   костюме,   ушел   со   словами:   «Это
246

какое-то недоразумение, я скоро вернусь». Не вернулся.
_ Близилась  осень,   а  нам  ничего  не было
известно  об  Олави,— продолжает  свой  трудный рассказ   Санни   Федоровна.— По   городу   ходили слухи,  что арестованных зверски пытают.  Потом нам   удалось   узнать:   Олави   в   Петрозаводске, в следственной тюрьме. В те дни около тюрьмы часто  можно  было  встретить  женщин,   которые надеялись хотя бы увидеть сквозь решетки окон своих мужей и сыновей. Ходила там и я, но даже мельком увидеть своего Олави мне не удалось. Мы получили разрешение передать ему посылку: пальто,  теплые  вещи,   немного  еды.   Принявший посылку энкэвэдэшник был одним из тех, кто приходил за матерью Олави. (Майю Дальберг арестовали в 1936 году. После освобождения и реабилитации в 1956-м она получила разрешение уехать из Коми на родину в Финляндию, где и провела остаток дней. Но ей даже не разрешили заехать в Карелию,  проститься с невесткой  и внуком.— А. М.) Он же принес расписку о получении. Мне сначала показалось, что подпись не Олави, но Вяйнё, отец Олави, сказал:  «Это его рука, только он, видно, очень взволнован».
Спустя полвека Санни Бочарниковой довелось услышать рассказ человека, бывшего с Олави в одной камере. В камеру загнали около ста человек, в тесноте нельзя было даже лечь. Арестованных истязали.
Олави получил ту передачу. Когда он расписывался, руки его были в наручниках. Изувеченные бесконечными пытками руки скрипача. Играть бы он уже не смог, но мог бы жить. Сентябрьской ночью тридцать восьмого года большую группу заключенных, в их числе и Дальберга, увели из
247

камеры. Сейчас ясно: на расстрел. Олави было тогда 24 года.
— Зачем, зачем они приехали в эту страну, красивые, свободные люди! — сокрушается пожилая женщина, и слезы выступают на ее глазах.— Они могли быть счастливы там, у себя в Америке...
Вяйнё-Генрик Дальберг умер в Петрозаводске в 1940 году. Его похоронили на Зарецком кладбище рядом с умершим совсем маленьким младшим сыном Санни и Олави Геной, но когда Санни вернулась в Петрозаводск в конце сороковых, границы кладбища изменились, и их могил уже не было.
Олави Генрикович Дальберг реабилитирован посмертно в 1957 году. В Петрозаводске живет его сын Алвер Дальберг, преподаватель лесотехнической школы.
Когда Алверу исполнился годик, отец, стоя у кроватки сына, играл красивую элегию, а малыш тянулся ручонками к смычку...
Репрессии не обошли стороной и Финский драматический театр. Вспоминает ветеран театра актриса Дарья Карпова:
«Весной тридцать седьмого года театр успешно выступил в Ленинграде во время декады карельского искусства. Летом были гастроли на севере Карелии. Я ждала ребенка и поэтому в гастролях не участвовала. В сентябре у нас родилась дочь Светлана. Тогда же в сентябре начались все те страшные события. Мой муж актер Тойво Ланкинен не хотел меня расстраивать и почти ничего не рассказывал о делах театра, но я чувствовала: там происходит что-то неладное, какие-то «разоблачительные» собрания, нападки на создателя и ру
248

ководителя театра Рагнара Нюстрема (Руско). Потом начались аресты. Наши коллеги исчезали один за другим. Арестовали актеров Эйнари Хоф-френа, Юрьё Куусиниеми, Калле Севандера, актера и режиссера Юлиуса Каллио, парикмахера Ирью Ниеминен и многих других. Все они вдруг оказались «врагами народа», «шпионами» и «диверсантами». Никто из арестованных не вернулся назад.
Помню, как арестовали друга Тойво актера Яло Метсола. Как-то днем к нам забежала хозяйка квартиры, которую тот снимал. Она сказала: «Если к вам зайдет Яло, скажите ему, чтобы не возвращался домой. За ним приходили». (Некоторым в те дни удавалось избежать ареста, исчезнув на время из города.) Вечером пришел Яло, и мы пытались уговорить его послушаться совета хозяйки, но он упрямо настаивал на своем: «Я же не сделал ничего плохого, с чего это меня вдруг возьмут и арестуют». Ночью его забрали.
В конце тридцать седьмого года арестовали основателя и художественного руководителя театра Рагнара Нюстрема (Руско)».
До нас дошел (несколько лет назад он публиковался в печати) текст письма, отправленного арестованным Нюстремом Отто-Вилле Куусинену. Нам не известно, получил ли его адресат. Из этого документа узнаем, что основным из предъявленных режиссеру и поэту обвинений было то, что руководимый им театр и он сам работали на финском языке. «Хочу спросить: где еще происходят подобные вещи, кроме как в фашистской Германии и у нас?»— задавал риторический вопрос активный участник финской пролетарской революции 1918 года. После ее поражения его ждала тюрьма, в сталинском СССР он погибнет в застенках НКВД.
249

Дарья Карпова: «В тридцать восьмом году финский язык оказался всюду под запретом. Люди боялись даже говорить по-фински. Нам объявили, что театр переходит на карельский язык, а всех, кто им не владел, из театра уволили, выгнали. Мы начали репетировать чеховские «Юбилей» и «Свадьбу» якобы на карельском языке. На самом деле это была нелепая смесь всех карельских диалектов с обилием русских слов, к которым были приделаны карельские окончания. До сих пор помню: «диикон някёйнен пиджакка» (пиджак дикого цвета). Я, карелка, с трудом разбирала такой карельский язык. Народ его не понимал и не принял».
Создатели этого языкового монстра исходили из того, что «буржуазный» финский язык не должен и не может быть родствен «пролетарскому» карельскому, что в создании карельской письменности и литературного карельского языка надо опираться на «пролетарский» русский язык и, стало быть, на замену похожих на финские карельских слов должны прийти слова русские. Чтобы представить, каким был тот карельский язык, достаточно взглянуть на заголовки в газете «Советской Карелия»: «Военнойт действият Китайс», «Лесорубойн заработка», «Овладения Марксизмал-Ленинизмал — диэло наживной», «Проведимма переписин образцово», «Подготовка Трудоволойн книжкойн заполнениях» (№ 7, 1939). Насаждение лжеязыка нанесло большой вред национальному самосознанию карельского народа и самому бытованию карельского языка.
Дарья Карпова: «Чуть позже в том же тридцать восьмом году театр вообще на время закрыли. После финской войны его начали создавать заново, опять на финском языке.
250

Летом тридцать восьмого по ночам мимо нашего дома (мы жили на улице Урицкого) на грузовиках к пристани свозили людей. Это отправляли на Оленьи острова семьи арестованных, в основном финнов. Шум машин и свет фар не давали спать, да и до сна ли тогда было, в то страшное время?»
Среди тех, кого летними ночами 1938 года свозили на пристань и высылали из Петрозаводска на Оленьи острова, что близ Кижей, была и Ирья Такала, актриса, лишившаяся в репрессии отца, мужа, сына.
Она родилась в Финляндии в городе Котка в 1910 году в семье продавца и актрисы. Отец Ирьи, Аапо Хямяляйнён, активно участвовал 8 революции 1918 года и после ее поражения вынужден был покинуть родину, оказался в Советской России. В 1925 году Ирья вместе со своими младшими братьями переехала к нему в Карелию. В начале двадцатых сюда же перебрался и будущий супруг Ирьи, Вяйнё Такала. В Карелии он работал в народном образовании, журналистике, в издательстве «Кирья». Аапо Хямяляйнён и Вяйнё Такала будут арестованы в период массовых репрессий, бесследно исчезнут в  гигантской ГУЛАГовской воронке.
«Вяйнё арестовали в феврале 1938 года,— вспоминает Ирья Такала.— Вскоре после этого меня выгнали из Финского театра, поводом было незнание карельского языка. Я осталась без работы, подрабатывала стиркой белья. Однажды летом к нам пришли люди из НКВД и сказали, что мы должны покинуть Петрозаводск в течение двух часов. Я попыталась объяснить, что мой маленький сын Рейё с моим братом Юрьё в гостях на Бараньем берегу и я не могу уехать без них. «Их пришлют
251

вслед за вами»,— только и ответили мне. Так я вместе с почти годовалым сыном Рауно оказалась на Оленьих островах.
Туда было свезено много родственников арестованных «врагов народа». Люди жили в каких-то полуразрушенных старых хибарах, где по ночам вовсю хозяйничали крысы, многие соорудили себе палатки из половиков. Нас заставляли добывать и грузить на баржи известняк. Работать приходилось много, а в столовой давали только хлеб и воду. Прошел месяц, но от брата и Рейё не было никаких вестей, я очень боялась за них.
Тут заболел краснухой маленький Рауно. Я тайком уехала с ним в Петрозаводск, но спасти малыша уже не удалось. Рауно умер, не дожив до года. Я решила во что бы то ни стало найти брата и Рейё, и разыскала их на другом берегу Онежского озера, в Пудоже. Потом судьба забросила меня в Подмосковье, после финской войны в 1940 году я получила приглашение в Петрозаводск на работу в возрождавшийся тогда Финский театр и вернулась в Карелию.
Но с нами уже не было многих, очень многих славных талантливых людей».

1937: ДНЕВНИК ВАСИЛИЯ ГРАДУСОВА
Год боли и стыда нашего— 1937-й — никогда не вычерпать до дна
...Так случилось, что мне передали толстую, изрядно потрепанную ученическую тетрадь в обложке из темно-коричневого коленкора. Ее страницы сплошь заполняли записи, частью сделанные черными чернилами, частью — карандашом. Это был чудом сохранившийся до наших дней дневник журналиста. Я к нему еще вернусь...
А сейчас — коротко — о времени, когда писался дневник, и его авторе. Если этого не сказать, многое будет непонятно.
В «Очерках истории Карельской организации КПСС» обтекаемо отмечено, что «объективной исторической закономерности в развитии советского общества противоречили нарушения ленинских норм и принципов партийной жизни, а также социалистической законности, порожденные культом личности. В Карелии эти нарушения политики Коммунистической партии и Советского государства особенно усилились осенью 1937 года. Необоснованным репрессиям по ложным, клеветническим наветам подвергся ряд честных коммунистов: партийных, советских, хозяйственных работников».
Какой же была эта политика? Кто ее проводил? И сколько оборванных жизней скрыто за словом «ряд»? Десять, двадцать, сто, тысяча?
253

В отчете о проделанной работе, подготовленном Каробкомом ВКП(б) 24 апреля 1938 года, сообщается, что за время операции по разгрому контрреволюционных образований с июня 1937 по 15 апреля 1938-го органами НКВД арестовано и осуждено 8744 человека. Из них: 3771 карел, 2749 русских, 1929 финнов, 128 поляков, остальные — представители других национальностей.
И нет уверенности в том, что лишь этим итогом завершился «карельский вклад» в генеральную чистку, задуманную для превращения ленинской партии в сталинскую.
...Сегодня нередко пишут, что из истории необходимо извлекать уроки. Но данное утверждение справедливо не для той истории, которую пишут по заказу политических деятелей, а для истории истинной, в которой излагаются действительно происходившие события, где реально существовавшие люди совершают конкретные поступки, направленные во благо или во вред народу и стране.
В этих заметках, написанных на основе документов партийного архива, речь пойдет о судьбе лишь одного человека. Он был «верным проводником линии партии» и он же, как и тысячи других, оказался лишним в большой политической игре. Имя его еще при жизни многие вычеркнули из своей памяти. Кто из страха, кто по «идейным» соображениям.
Представляю: Василий Митрофанович Градусов.
Родился в январе 1902 года в селе Кудеверь бывшей Псковской губернии. Семья состояла из семи человек. Жили зажиточно. Отец его имел 50 десятин земли, часть которой обрабатывал сам, а часть отдавал исполу, то есть своим односельчанам за определенную долю урожая. Кроме
254

того, держали пять коров, лошадь, мелкий скот, птицу- Иными словами, хозяйство было крепким или, как писал в анкетах Василий Митрофанович,—
«кулацким».
Семи лет Василий пошел в сельскую школу. Окончив ее, три года учился в училище, а потом еще год в школе второй ступени. В мае 1919-го началась трудовая биография В. Градусова — он стал переписчиком Кудеверского исполкома, затем, через несколько месяцев, его назначили заведующим сельской библиотекой.
А августе того же года вместе с группой товарищей организовал в деревне первую ячейку комсомола, был избран ее секретарем. «Мои политические убеждения,— писал позднее Градусов,— сложились под влиянием товарищей-коммунистов и прочитанной коммунистической литературы». Так как эти убеждения «шли вразрез с консервативными взглядами отца», из дома пришлось уйти.
В мае 1920-го ячейка рекомендовала его на военные курсы в Ленинград, но Новоржевский уком комсомола отъезд задержал и направил работать в систему политпросвета. В ноябре 1920-го В. Градусова приняли в ряды ВКП(б). На следующий год Псковский губком комсомола кооптировал его в свой состав для работы в политотделе.
Во время первой чистки партии, проводимой в 1921 году, произошла с Градусовым неприятность, о которой он потом долго со стыдом вспоминал: за неуплату членских взносов, непосещение собраний и субботников он был предупрежден и переведен из членов партии в кандидаты.
В 1922-м Псковский губком партии направил В. Градусова в Ленинградский университет. Учить
255

ся ему пришлось недолго. На следующий год по партийной мобилизации призвали в ряды Красной Армии. Вначале был политбойцом, потом политруком артиллерийского дивизиона. В 1924-м демобилизовался для продолжения учебы на правовом отделении университета. Тогда же его восстановили в членах партии.
Еще во время учебы работал в Ленинградском уездкоме, затем в окружкоме ВКП(б). В 1928-м заболел туберкулезом, был вынужден бросить университет и переехать в Лугу, где два года заведовал массовым отделом газеты. В 1930-м получил направление на работу редактором гдовской районной газеты. Трудился он там недолго, на следующий год вернулся в Ленинград, редактировал бюллетень «В помощь районным газетам». В декабре 1932-го его назначили инструктором сектора печати Ленинградского обкома партии.
Не лишне будет сказать, что в 1924 году В. М. Градусов благополучно прошел в Ленинградском университете так называемую «вузовскую» партийную чистку, а в 1929 году, в Луге — первую «генеральную» чистку, которая по решению XVI партконференции должна была отсечь от партии чуждые элементы, сделать ее однородной и разоблачить всех «скрытых троцкистов и сторонников других антипартийных групп».
В июне 1933 года В. М. Градусова направили в Карелию для укрепления редакции газеты «Красная Карелия».
Это было время, когда решением Политбюро, а фактически Сталина была назначена вторая «генеральная» чистка партийных рядов. В постановлении ЦК и ЦКК, одобрившем ее проведение, говорится уже не только о классово чуждых элементах, в список нежелательных лиц внесены также
256

«двурушники, живущие обманом партии, скрывающие от нее действительные стремления и под прикрытием лживой клятвы в «верности» партии пытающиеся на деле сорвать политику партии; открытые и скрытые нарушители железной дисциплины партии и государства, не выполняющие решений партии и правительства, подвергающие сомнению и дискредитирующие решения и установленные партией планы болтовней об их «нереальности» и «неосуществимости»; перерожденцы, сросшиеся с буржуазными элементами, не желающие бороться на деле с классовыми врагами, не борющиеся на деле с кулацкими элементами, рвачами, лодырями и расхитителями общественной собственности».
Под лозунгом «бдительности» в стране сгущалась нервозная атмосфера подозрительности и перестраховки.
День ото дня нарастала лавина секретных документов.
Казалось бы, обыкновенное дело — направление на работу, но в тридцатые годы и эта операция обставлялась с должной таинственностью.
Итак, гриф: «Строго секретно».
Далее текст: «Ленинградский областной комитет ВКП(б).
14 июня 1933 г. Ильеву, Козлову, Ровио, редакции газеты «Красная Карелия».
Командировать т. Градусова В. М. в распоряжение Карельского областкома ВКП(б) для работы в газете «Красная Карелия».
Из протокола заседания секретариата Карельского обкома:
«28 июня 1933 г.
Слушали: о работе т. Градусова.
17 Зак. 3317
257

Постановили: утвердить зам. редактора газеты «Красная Карелия».
Подпись: Г. Ровио. (Не рука — факсимиле.)
Документ, разумеется, секретный.
Судьба Градусова была решена. Оставив в Ленинграде семью — жену и детей, Василий Митро-фанович приехал в Петрозаводск.
Так случилось, что он подоспел как раз к тому времени, когда в Карелии были обнаружены первые ростки «контрреволюционного буржуазно-националистического заговора».
25 июня 1933 года объединенное бюро Ленинградского областного комитета, руководившее в то время деятельностью Карельской партийной организации, рассмотрело работу Каробкома ВКП(б). В принятом постановлении отмечалось — пока без оргвыводов, что со стороны некоторых партийных работников республики замечены случаи искажения директив центра по национальной политике.
В решении декабрьского Пленума Карельского обкома того же года выводы и формулировки уже более жесткие. В частности, указывается, что Каробком не учел в достаточной степени сложившуюся обстановку, осложненную националистическими моментами, и не мобилизовал в достаточной мере партийную организацию на решительное наступление против классового врага. Кроме того, в отдельные звенья партийных и советских организаций проникли классово чуждые и националистические элементы. Главной задачей Карельской организации пленум определил последовательное и неуклонное проведение ленинской национальной политики, заключавшейся в том, чтобы, не ослабляя борьбы с великодержавным шовинизмом, направить основные силы на искоренение местного национализма.
258

No comments:

Post a Comment